Жуткие снимки - Ольга Апреликова

Во рту было гадко. Отойдя подальше, она нарвала неспелой брусники, засунула в рот, пожевала, выплюнула жуткую кислятину. Нарвала еще горсточку полурозовых ягодок, пожевала. Стало полегче. Заглянула за ворот к котенку: жалкие глазки, глупая морда и уши как локаторы. Он вопросительно пискнул. Она сказала:

– Ну, ничего, ничего. Надо идти дальше. Тут уже близко.

И позавидовала котенку: он-то не видел пупсов… То есть не пупсов. Вовсе даже не пупсов… Хотя три-четыре трупика были размером ровно как утренний пупс из помойки… Один побольше… А еще один – может, года три ребенку… Вот они, мавки-то настоящие, а не из фольклора… Мурку опять согнуло в приступе рвоты. Горькая, горячая желчь хлестала из глотки, а слезы – из глаз. Там были еще младенцы, но она не разглядела толком, сколько… Платьице на каком-то трупике колыхалось в воде… И эти складочки на пухлых обескровленных ручках…

1

Хотелось подойти к озеру и умыться, смыть слезы, но болото тянулось между дорогой и берегом и не пускало. Вернее, болото и было тут в лесу берегом озера. Пришлось идти так. Хотя, если нарвать пучок травы на обочине и прижать к глазам – становилось легче. И комары – тоже помогали. Если надо от них отмахиваться, быстрее возвращаешься в реальность. И котик за пазухой помогал. Возился, царапался, попискивал – а если гладить, затихал и засыпал.

Когда Мурка вышла из леса и снова увидела прилепившийся к озеру ворох обнесенных высоким серым забором домиков и вагончиков возле полуразрушенной церкви, показалось, что уже смеркается. Но нет. Шестой час вечера примерно. Просто глаза плохо показывают. От стресса. Солнце-то светит, но оно низкое и какое-то серое. И озеро серое, и небо… Трава, правда, обычная. Зеленая. Травища. Густая. А в ней, наверное, гадюки… Озеро… Тут сухой берег, не топкий. Пойти искупаться? Ага. Если они младенцев в болото таскают, далеко все-таки, но младенцы легкие – то что они прячут в озере? Вдруг тоже, кто мешает – и концы в воду? Нет уж…

Но ведь она не будет матери мешать? Она просто спросит… Мурка почему-то забыла, о чем надо спросить. Помнила только, что надо идти… Она ведь – мама… Была. Или все еще – мама?

Почему так трудно выбираться из леса на открытое место? Когда она вышла из лесной тени, по спине будто поползло маленькое ледяное животное – жуть. Наверное, правда наблюдают? Там камеры вон везде… И с церкви эта дорожка из леса – как на ладони. Страшный какой серый забор. И кукольные домики за ним… Почему вообще вся эта местность кажется такой противной? Ведь это всего лишь – две дороги сходятся у церкви, и – озеро большое, зеленые луга, лес вдали? Северный пейзаж? Или это все из-за того, что реальная жизнь тут, вот как раньше люди деревенские жили, с коровами и огородами, умерла: дома брошенные догнивают, церковь полуразрушенная торчит, как гнилой пень? И там за материнским забором прячется не настоящая жизнь, а так? Выдуманная? Ага. И младенцы в болоте – тоже выдуманные? Нет, тут за забором – жизнь еще какая реальная. Только жуткая. Преступная даже.

Но Мурка шла и шла, спускаясь под горку к озеру. Отмахивалась от комаров, поглаживала котенка. Добрый Васька справа и злая Эля слева. Хотя что еще ей выяснять после кучи младенческих трупиков в болотной воде? Или она не выяснять идет? А – мстить? Как? В голове не то что умных, в ней даже просто внятных мыслей не было. До чего глупо! Но она посмотрит в глаза матери и все поймет. Что «все»? Считать ее матерью или нет? Гниют ли в болоте другие ее дети?

Но ведь она – мама. Может, это все плохое – неправда? Может, она все объяснит понятно, по-хорошему?

Какое, однако, озеро большое… Бездонное, наверно. Другой берег – как на том краю света. Тропинка от леса ближе к калитке монастыря сливалась с накатанной грунтовкой. А у церкви – целая площадка со следами колес. Реальность… Мурка оглянулась на лес – вернуться? Или пойти все же? Она, может, и спрашивать ничего не будет. Ей бы только мать – увидеть… По глазам ведь сразу все понятно. Или – непонятно? Людям свойственно приписывать другим то, что они про них думают… Так, хватит! Оборвав никчемные, механические умствования, Мурка подняла руку постучать в калитку – но та бесшумно и мягко открылась перед ней. За порогом стояла та худая темная тетка с мордой угрихи и скалила мелкие зубки:

– Надумала? Ну, добро пожаловать, деточка!

– Я ничего не надумала, – резко сказала Мурка. – Мне нужно увидеть Якову Сусанну Ивановну. И все. Будьте любезны, позовите ее, пожалуйста.

– А-а, мать Семирамиду, – еще приторней расплылась угриха, шире раскрывая мелкозубый капканчик рта. Но глазки ее прокалывали Мурку злобно, насквозь. – Позвать не могу, она не выходит.

«Семирамида»? Это что, про мать? Кто такая вообще эта Семирамида? Что-то было в учебнике истории про какую-то царицу… А, «сады Семирамиды»! Что, прям тут? Расцвели? Пахнет-то цветами…

– Так входи, что стоять, – снова улыбочка. – Пойдем, спросим. Может, и примет.

И Мурка, как загипнотизированная, перешагнула порог в пышное, красно-розовое, пахучее – хотя что-то маленькое, как котенок в мешке, билось в ней и мяукало, что нельзя, не надо, давай убежим! Настоящий же котишка распластался по животу и замер. Страшно? Ее страх чувствует? Что он вообще понимает, маленький дурак?

– Пойдем, пойдем! Смелее, деточка, – улыбалась угриха. – А меня можешь звать сестрой Зинаидой!

За забором все строения захлебнулись в розовых и красных цветах. Как в парфюмерном облаке. Мурка опознала пионы, розы, циннии, левкои и сдалась. Слишком много разных и всяких. И густой, аж дышать тяжело, запах пионов, роз и химических удобрений. Отовсюду будто несло розовым маслом и фосфатами. Везде клумбы и палисадники. Колотым малиновым кварцитом отсыпанные дорожки, чистота, порядочек, красиво расставленные, будто на базе отдыха, нарядные вагончики и домики. Розовой блестящей краской выкрашены крылечки и наличники. В окошечках – кружевные занавески. В шезлонге под розовым тентом сидела одутловатая беременная в платочке, с очень опухшими ногами, читала «Алые паруса», попивая что-то розовое из бутылки с надписью «святая вода». Из большого домика вышла старуха в белом халате, сквозь который просвечивали трусы в цветочек, протянула беременной какие-то таблетки в больничном стаканчике, остро взглянула на Мурку. В палисадничке неподалеку копошились еще одна беременная женщина с худой, измазанной в черноземе девчонкой лет десяти – сажали цветочки. Мимо прошла девушка с начавшимся облысением (алопецией), в розовеньком платьице – пронесла розовую же лейку с водой женщине с девчонкой. У колодца под резным навесом стояли еще такие же розовые, тоже наполненные водой пластмассовые садовые лейки. На резных же, разукрашенных красным, розовым и белым столбиках навеса над колодцем, в синей тени, мешавшей их разглядеть, висели иконки в золоченых ризках.

– Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, «Мудрость» по-нашему, – потыкала в поблескивающие квадратики с тетеньками в длинных одеждах угриха Зинаида. Сама она тоже была в длинном платье противного бордового цвета, а из-под подола мелькали пыльные ноги в босоножках. И с красным плебейским лаком на неровных ногтях. – Смотри, девчушечка, как благостно-то тут у нас. Истинно женская обитель. А я-то тебя еще там, на Свири приметила, помнишь?