Мертвый язык - Павел Крусанов

Проехали дальше, в заросшие лозняком и чахлыми деревцами поля. Взобрались на холм, увенчанный парой огромных косматых ветел и живописными руинами в виде трех полуосыпавшихся, затянутых быльем стен старинного красного кирпича. С холма снова увидели то же самое озеро. Здесь берег выглядел довольно приветливо и вполне доступно — к нему вела отворачивающая с проселка едва заметная в траве полевая дорога. Осмотревшись, решили разбить лагерь тут.

Пока Тарарам с Егором ставили палатки и надували матрасы, Настя с Катенькой отправились за хворостом. Возле красных развалин нашли большой каменный, крепко вросший в землю жернов. Девицы крикнули — позвали подивиться. Хорошая вещь, надежная, такую можно передавать по наследству. Бывалый Тарарам предложил перетащить жернов к лагерю, отмыть и устроить на нем разделочный стол. Сбегал за саперной лопаткой к машине, и минут через пятнадцать они с Егором, запыхавшись, прикатили жернов к старому кострищу у берега. Егор хромал — по пути глыба отдавила ему ногу.

Пока возились — купались, ломали хворост, разводили костер — по проселку туда и обратно проехал всего один нервный, баклажанового цвета «бычок», похожий на того, что стоял в Локотско у волостной управы. За день пути все понемногу устали, но усталость не давила, а была мягкой и приятной. Тревога ушла, вытесненная до поры из окрестного пространства безмятежностью и тишиной. Вокруг разливалось ничем не омраченное спокойствие — такое благостное, что девицам даже не досталось за раскладной столик. Небо на востоке потемнело, сделавшись густо-лиловым и бархатным; солнце наполовину скрылось за горизонтом, красиво высветив вдалеке, на западе, на фоне золотистой закатной полоски контуры разбросанных по холмам еваничевских изб. Рядом с одним из домов на высокой жердине зажегся фонарь. Как-то разом обнаглели комары.

Ужинали просто, без затей — нарезали огурцы, помидоры, хлеб, поджарили на углях в решетке дюжину охотничьих колбасок, открыли бутылку водки, вскипятили в подвешенном к треноге закоптелом чайнике воду, чтобы было чем залить в кружках пакетики с трухой «Ахмад».

В палатке, как с ним уже не раз бывало, в голову Егору явилась посторонняя, никак, казалось бы, не вытекающая из ситуации мысль: «Человек — гений самообольщения. Взять хотя бы старость. Со временем жизненные силы оставляют нас, а нам мнится, что мы похвально одолеваем пороки».

Ночью Роме в полузабытьи, между сном и явью, пришли яркие видения — чередой четких, замирающих картинок его озаряли последние истины, чарующие откровения абсолютного знания. На миг мир, часть за частью, во всем многообразии слагающих его деталей делался совершенно понятным, прозрачным, ясным. Но следом шло затемнение — все вроде бы оставалось прежним, однако внутренний свет вещей меркнул, вновь уходил вглубь. Прозрачная природа частностей опять ускользала от понимания, отсекалась, затягивалась роговеющим покровом, и смысл устройства в целом распадался. Еще мгновение назад столь очевидные, прозрения истаивали, оставляя за собой лишь смутные, но тоже стремящиеся к исчезновению воспоминания о том, что они, прозрения, были, — истаивали, завещая недолгий покой от сознания того, что вообще-то мир в основе своей был некогда устроен просто, надежно и верно.

3

Первым из палатки вылез Егор. Утро встретило его хмурым небом, сеявшим в дольний мир мелкий дождик. Некоторое время Егор изучал придавленную жерновом ступню — та распухла и болела, но ходить было можно. Ничего — пройдет, слава Богу.

По серой ряби озера скользили два лебедя. Минут пять, прежде чем отправиться на берег умываться и чистить зубы, Егор наблюдал за птицами — дел у них на озере явно не было, плавали просто так, для красоты.

Когда Егор запалил костер из предусмотрительно спрятанного под «самурайку» и потому сухого хвороста, вжикнула застежка-молния, и из второй палатки выбрался Тарарам. Небеса оскудели и пустили в дело свое самое мелкое сито — водяную пелену уже нельзя было назвать дождем, мельчайшие капли висели и качались в воздухе, как пыль в комнате, выхваченная ударившим из-за шторы лучом света. Ожидая, когда заворчит вода в чайнике, созерцали лебедей вместе, пока птицы, отыграв номер, не скрылись за поросшим камышом островком.

Понемногу разветрилось, и небесные метлы разогнали пелену. Выглянуло утреннее солнце, уже не робкое, а набравшее силу, жгучее, царственное. Трава, натянутые в траве паутинки и тенты палаток, обсыпанные мелкими каплями, заискрились, и ткань начала на глазах просыхать, покрываясь, совсем как жестяные крыши за Настиным окном, светлыми, с размытыми контурами, пятнами. Тут, словно сговорившись, вылезли на свет девицы. Осмотрелись (Катенька бросила сокрушенный взгляд на запыленную после вчерашней грунтовки «мазду») и, оставляя темные дорожки на высветленной давешней моросью траве, побрели в кустики к руинам.

Попив чаю и слопав по паре бутербродов, решили так: Тарарам с Егором отправятся на разведку — может, найдется место для стоянки совершенно небывалой красоты, — а Катенька и Настя похозяйничают здесь, обследуют окрестности и часам к двум удивят мир каким-нибудь обедом.

Усевшись в «самурай», Рома чуть погрел движок, и через пару минут они с Егором тронулись. «А я ведь, и вправду, больше не вижу того сна», — шепнула Егору на прощанье Настя.

Дорога по полю, схваченному гущинами лозы, за которыми начинался большой, старый, вечно тут стоявший лес, спустилась с холма, потом поднялась на следующий холм и с него опять побежала вниз, к угрюмому даже на фоне разгулявшегося солнечного дня ельнику. Возле леса, где за крайними деревьями проступал буревал из беспорядочно разметанных замшелых и полусгнивших стволов, «самурай» уперся в развилку: одна дорога, тенистая, сырая и местами сильно разбитая, вела вниз, в чащу, другая тянулась вдоль края ельника и тоже выглядела не очень. Ни там, ни там «мазда» бы определенно не проехала.

Двинулись по кромке леса, стараясь не угодить колесом в глубокую колею. Тарарам даже, дернув рычаг раздатки, для пущей пручести подключил передний мост.

Мало-помалу ель сменялась сосной. То и дело на непросохшей грязи встречались следы кабанов и убийственно медлительные жабы с жабятами. Из леса выглядывали манящие малинники.

— Дальше озеро будет, — сказал Егор, одной рукой держась за упорную скобу над бардачком, а другой прижимая к колену скачущий атлас. — И деревня Борисово.

Вскоре опять подкатили к развилке. Тут стоял вагончик-бытовка, возле которого горой валялись свежие пиломатериалы. В такой глуши это выглядело странно. Обе дороги углублялись в лес, но левая казалась покрепче. Свернули влево. Из окна вагончика экзотическую «самурайку» проводил настороженный угрюмый взгляд.

По пути в придорожном ольшанике вспугнули стаю куропаток — штук восемь пташек выпорхнули из подлеска и, хлопая крыльями, низко над землей унеслись в чащобу. В траве по бокам проселка желтели маслята и то там, то тут вспыхивали яркие капли поздней земляники. Никто не брал разложенных даров.

Выехав из леса, взобрались на заросший луговой травой и роскошными ромашками холм. Слева крутым косогором холм спускался к озеру с одинокой фигуркой рыбака на берегу. Такой же, только более пологий косогор, освещенный ярким полуденным солнцем и покрытый цветущим разнотравьем с темными островками сладкого клевера, спускался к озеру с противоположной стороны. Вид был неописуемый, избыточный, щедрый во весь окоем. Определенно, рожденные здесь дети не смогли бы разговаривать матом и обрывать кузнечикам лапки. Тут хотелось жить с малых лет до дикой старости. «Мазду», правда, сюда можно было протащить лишь чудом, как верблюда сквозь игольное ушко.