Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

— Отвали, мразь, яйца расквашу.

— Че-воой?!

Холодная сталь наградного оружия придала отваги. Прозвучал выстрел, приглушённый промозглой погодушкой.

— Кррутое прривидение, — пробубнил струсивший грабитель, пятясь к корешам. Колени дрожали. Хмель улетучился.

Рыжекудрый ощутил: пуля напором свинцового вихря накрутила клубок волос, вырвала из башки и унесла за пустырь.

— Пердун! С тобой и пошутить нельзя…

— А если мы свои пушки достанем?!

— Не успеете! Всех порешу в пределах одной секунды… Марш по домам, соплячьё вонючее…

— Парни, а дед-то крутенький! Скажи, сколько у тебя ходок, в каких зонах параши таскал и мы тебя простим…

Натан Натаныч не вслушивался в болтовню бомжистых удальцов, сокращал расстояние до выморочных огней.

Он называл пригорбленную хозяйку по-домашнему: мой Варвар.

Сухенькая, морщинистая старушка не обижалась на постояльца. Она мудрым умком дошла до понимания: много перестрадал Натаныч, точит его не червь — змея сомнений. В спорах она умело прикидывалась необиженной, даже весёленькой. Не по своей воле настрадался человек, хватил лиха на дикой расстрельщине. Варвара не подступалась к грустному квартиранту с вопросами, не давила советами. Мало ли какие глыбы льда плавают в его сибирской душе.

И сейчас, после возвращения с операции по очищению души, она не спрашивала Натаныча ни о чём. Молча поставила перед ним расписную фарфоровую чашку индийского чая.

— Попей крепенького — в такую погоду согреет тело и душу.

— Спасибо, Варварушка…

— Ишь ты! С утра варваром была, к вечеру почёта удосужилась… да я не обижаюсь, родненький… Все мы психом стукнуты. Вон, говорят, томская психушка вся под стропилы забита. По недобору ума мы многих обошли.

— Не дураки же. Ракеты пуляем, тычем в небо кукурузой. Видел початки на базаре — палицы Ильи Муромца.

— Пей, пей чаёк… Лицо бледное, цвет менять надо…

— Зачем?! Под мои года и такое сгодится.

— Уныние Господом осуждается.

— Радости мало, хозяюшка. Вот сходил в старый мир кладбищенский, будто местечко себе приглядел… Страшная штука — жизнь… навалишь в душу всякого скарба ненужного… моль в старье завелась, выбросить бы на свалку, ан не можешь.

— Да-а, — сочувственно вздыхает Варвара, помешивая серебряной ложечкой крепкий чай, — души молитвами очищаются… сходил бы к батюшке на исповедь, обсказал жизнь Колпашинскую… Иную судьбу три кобылы не утащат — гужи порвутся…

— Сознаюсь тебе, Варварушка, как на исповеди у попа: не выполнил я твоего совета дельного. Плита могильная отталкивала меня, гнала от себя, Отче наш слушать не хотела…

— Не ту плиту выбрал. Лежал под ней мертвец праведного толка, такие страшные привереды греховодников гонят от себя всей силой костей.

— Не пойду больше. Может статься, что на том старом заброшенном кладбище только праведники лежат.

— Да, старина даже не дальняя, не заслужила столько упрёков, как новизна наша опаскуденная.

— В мой огород камень?

— Да таких заросших огородов без тебя нагорожено ой-ой сколько…

— Ты праведница?

— Ох, милок, спросил о чём… Наверно, за одним Всевышним грехов не сыщется… Житуха наша настроена на блуд да на пакости разные… Меня вон судьба сгорбатила: вёдра на руки вешай, да в колодец за водой иди.

— Моя душа болью выплёскивается… что делать — не знаю. Врачи какую-то мудрёную болезнь определили, говорят: раньше такой за людьми не водилось.

— На психу не тащат и то благодать.

— Взвоешь от такой удачи.

— Ты бы, Натаныч, в Колпашино съездил, перед всем людским подземным миром покаялся, великое прощение вымолил… Чую — очищение придёт.

— Не раз думал об этом… Вот войну прошёл, три ранения на плоти ношу. Разве Великая Отечественная не могла омовение огнём сделать? Нетушки. Всё грозный кулачище из хлорной ямы в морду тычет. Тебе одной, как на духу, всю правду поведал. Гляжу вот в твои глаза угольные и врать не в силах. Так и выворачиваешь душу наизнанку…

— Видно, судьба твоя сразу не по той дороженьке повела: она умеет на раздорожицу выводить и пинка под зад давать, мол, катись в любую сторону света, ты мне не интересен…

Захотелось фронтовику Воробьёву сменить горькую тему разговора, спросил:

— Как продвигаются дела базарные?

— Да поторговываю помаленьку старьём. На барахолке жизнь особая: матерно-обманная, разухабистая…

Варвар не хотела выпускать из головы упорные мысли. Не понравился перескок в разговоре.

— Съезди, Натанушка, съезди на Обь широкую. Сходи на тот самый яр опозоренный нелюдями. Отче наш обязательно поможет… Шепчи, шепчи молитву, как заклинание… впускай слова в душу, в кровь, в сердце… Не смотри на меня, ведьму, потрёпанную жизнью, косо. Дело говорю. Не одна психушка не вылечит, пока сам себя на правёж не поставишь да очищаться не начнёшь.

— Неужели ты историю в школе когда-то преподавала?

— Два моих ученика диссертации успели защитить.

— Как ты трактовала годы страшных репрессий?

— Называла это затмением рассудка властей… Всё поняла по твоему взгляду въедливому… да, таскали в грозный комитет, от работы отстраняли… вернули честный труд, видно золотым педагогом посчитали — не позолоченным… Хочешь спросить — горела ли я в пламени любви?

Старик нервно вздрогнул: его поразило мгновенное прочтение мыслей. Он лишался последней возможности утаить что-то от мудрой ведьмарки.

— Любила, Натанушка, до умопомрачения… не могла без заикания слова вымолвить при красавце.

Варвара решила врать напропалую, наговаривать на себя напраслину.

— …Потом внезапно прозрела, дерзить стала… когда почуяла — брюхо затяжелело — к знахарке пошла… отраву пила… спицей колола… молодая была, ещё из студенток не выломилась… куда, думаю, мне дуре, с обузой в подоле идти… вытравила… потом деточек Бог не дал…

Натан Натаныч смог быстро разоблачить враньё:

— Катерина ходит к тебе, по хозяйству живо управляется. Роднее дочери…

— Приёмная она… детдомка…

— Варвар ты, Варвар! Под мою душевную беду подпору ищешь… мол, не ты один горем бит.

Разоблачённая старушка посмотрела на постояльца пристально и загадочно.

— Прокатись на свой неродной Север, страдалец ты этакий… Покаяние — лекарь проверенный…

— Не гони, сам знаю, что делать! — вспылил фронтовик. — Куда недопитую бутылку водки спрятала?! Сколько раз предупреждал, фронтовые сто граммов для меня — запас неприкосновенный.

— Если бы ста граммами ограничивался… Вижу, пришёл с кладбища угрюмый, думаю, одним чаем дело не кончится.