В объятиях XX-го века. Воспоминания - Наталия Дмитриевна Ломовская

Было много свадебных подарков, но денег всё время катастрофически не хватало, и большинство из них в разное время были проданы. Сейчас от всех подарков сохранились 4 из шести хрустальных бокалов для шампанского (мы подняли их в день нашей более чем скромной золотой свадьбы уже в Калифорнии) и пять из шести серебряных чайных ложечек, подаренных тетей Майей (Марианной Петровной). В отпуск и медовый месяц поехали на Кавказ в Пицунду, прихватив с собой несколько баночек с черной икрой. Но в Пицунде было трудно достать даже хлеб, не говоря уже о сливочном масле. Пришлось есть икру ложками. В. Пицунде мы познакомились с супружеской парой, Эллой и Володей Фрейзонами, с которыми дружим и по сей день. Они уехали в Америку почти одновременно с нами и сейчас живут в Бостоне. На пляже Лёня с Володей играли в преферанс с болваном на домашние эклеры, которые парень приносил на пляж продавать с лотка. Часто они доставались нам бесплатно. Лёня очень любил эклеры и старался во всю их выиграть. Володя был заядлым охотником и всегда плавал с подводным ружьем. Я боялась входить в воду одновременно с ним. Во время поездки в Гагры, чтобы купить обратные билеты в Москву, у Лёни из заднего кармана украли кошелёк с деньгами и билетами. Пришлось продать его костюм хозяину квартиры, где жили Фрейзоны. Все равно это было счастливое время, мы уже ждали ребёнка, но мне казалось, что беременность длится целую вечность. В ту пору мы, конечно, не знали, кто должен родиться. Надеялись, что будет мальчик и мы назовём его в честь отца Лёни Максом.

Родилась плотненькая коротенькая девочка, которую мы долго не могли назвать. Звали просто девочкой. Назвали ее только через месяц Ольгой. У меня сразу началась инфекционная грудница, а все крошки после выхода из роддома попали в Филатовскую больницу со стафилококковой инфекцией (воспалением легких). Олю трижды за это время спасали. Первый раз Лёня, который, придя с работы, увидел, что девочка умирает, и через 10 минут мы были в больнице. Я была в это время в полной депрессии и все время плакала. Прогноз врачей был неутешительным, но врачи были опытные, никто из детей не умер. Я в это время еще и отравилась дрожжами и лежала с высокой температурой дома, девочка оставалась в больнице и Лёня по несколько раз в день относил туда сцеженное молоко, которого было мало. В самый критический момент в течение болезни из Великих Лук приехала моя родная тетя Валя, врач-рентгенолог и вообще хороший врач, и спасла ребенка, продержав ее всю ночь на руках у открытого окна. После этого ребенок стал поправляться и ее выписали из больницы одной из первых. Когда я после 4-дневного перерыва пришла ее кормить, я своего ребенка не узнала. Но мы с Лёней, особенно впоследствии, были уверены, что нам её не подменили. В три месяца наша девочка уже сама садилась, согнувшись в три погибели, в 6 месяцев встала в кроватке. В начале зимы в 8 месяцев уже ходила по Патриаршам в длинном пальто, короче достать не удалось, подвязанном тонким пояском, чтобы не задувало, и в больших резиновых ботах. До ее пяти лет Лёня стеснялся с ней гулять на Патриарших, потому что она обижала других детей и отнимала у них игрушки. Единственным утешением было то, что она так укатывалась за день, что отправлялась спать в 8 часов вечера. Правда, просыпалась в 6 утра и все начиналось сначала. Я вышла на работу, когда ей исполнилось 4 или 5 месяцев, и началась череда нянь.

Нашей с Лёней доченьке Олечке два месяца и девять дней. Улыбается своей бабушке Э. Г. Ломовской. Фото от 15 мая 1960 г.

Я обожаю нашу доченьку Олечку и полнею от бесконечного питья чая с молоком, надеясь иметь больше собственного грудного молока. Ничего не помогает. Пью час с молоком с отвращением. Фото от 19 июня 1960 г.

Глава 12

Тернистый путь возвращения классической генетики в нашу страну

Вернусь ненадолго в 1950-ые. Так мне жалко, что никогда не писала дневников да и никогда не предполагала писать воспоминания. Даже несколько лет назад, когда у нас в гостях уже в Калифорнии был Дэвид Хопвуд и его жена Джойс, Дэвид вдруг сказал, что хорошо бы я написала мемуары. Я удивилась, т. к. никогда об этом не думала. Теперь вот приходится насиловать свою и нашу с Лёней совместную память, часто безуспешно, но я об этом не жалею.

Как же мучительно шел процесс к возврату к генетике в нашей стране в эпоху лысенкоизма! Я хорошо помню, как читали, наверное, первую статью в Ботаническом журнале Н. В. Турбина с критикой теории видообразования Т. Д. Лысенко. Она была опубликована еще при жизни Сталина. Это событие всех потрясло. Но к Н. В. Турбину, несмотря на его такой мужественный поступок, все равно относились как к человеку, который в свое время поддерживал Т. Д. Лысенко. Помню, как я была на лекции Т. Д. Лысенко для студентов биофака МГУ в 1955 году. Аудитория ломилась от зрителей. Он высказал все свои абсурдные теории о превращении одних видов в другие. Немедленно появились эпиграммы. Текстов я не помню, что-то о превращении пеночки в кукушку. Помню, как лектор наделил воробьев атомной энергией, прыгающих в Сибири на 40- градусном морозе. Совсем не помню, чтобы эти его теории были где-то опубликованы. А смотреть в интернете не хочется. Признанным лидером борьбы с лысенкоизмом был В. Н. Сукачев — академик АН СССР, директор института леса АН СССР, главный редактор Ботанического журнала и Бюллетеня Московского общества испытателей природы (МОИП), в которых появлялись статьи, критикующие теории Т. Д. Лысенко и его последователей. Пройти все барьеры на пути к публикации этих статей было невероятно трудно. В. Н. Сукачев не боялся. В № 3 и 4 Ботанического журнала за 1955 год были опубликованы рефераты статей директора института культурных растений Ганса Штубе и немецкого генетика Гельмута Бёме с критикой лысенкоизма. В. П. Эфроимсон еще в 1947 году направил в отдел науки ЦК КПСС большой труд с критикой лысенкоизма. Он же, вернувшись после второго ареста и пребывания в лагере с 1949 по 1955 годы, еще не будучи реабилитированным, посылает этот труд вновь в