В Сырах - Эдуард Лимонов

— И что теперь, вы вызовете грузчиков, и они начнут вывозить описанное имущество? — осведомилась журналист из «Коммерсанта».

— Мы ничего не станем вывозить. Пока. Описанное имущество будет поставлено на ответственное хранение должнику, вот ему, — Савенко Эдуарду Вениаминовичу.

— А он может им пользоваться? — поинтересовалась журналистка газеты «Газета».

— С ограниченным правом пользования, — односложно ответила Соловьёва.

— Значит, не сможет?

Пристав не ответила. Адвокат Орлов, склонив голову к столу, писал огромными буквами свои возражения на «АКТ наложения ареста». Все лампы нагрелись, и было как в сауне. Хлопнула дверь, это ушли телеоператор из НТВ и его помощники.

Потом ушли и приставы.

Журналистка газеты «Газета» сказала: «Вот, Эдуард Вениаминович, вы живёте по заветам русского самосознания. Знаете же поговорку «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». В тюрьме вы уже были, а теперь и сума появилась, арест имущества. Как в старых романах…»

Постепенно стало ясно, что Лола Вагнер невыносима. Обыкновенно это я становился для моих женщин невыносим. «Energizer», как называл меня бандит Мишка. А тут обратный случай — Energizer более накалённый, сильный и невротический, поселился со мной. Только свою энергию я понимал и понимаю как светлую, креативную, созидательную. Лола Вагнер излучала чёрную энергию, ту самую чёрную космическую энергию из тех семидесяти трех процентов, для которых у учёных нет объяснения. Только в стародавние времена далёких иранских шахиншахов о настоящем устройстве Бездны Хаоса имел пророческие видения великий Пророк Мани. Пророк заслуживает отдельного рассмотрения, когда-нибудь надо бы написать о нём книгу. В настоящий же момент я вернусь к Лоле Вагнер, исчадью Ада.

Она напилась несколько раз кряду. В этом состоянии она рвалась ко мне в кабинет с непонятными намерениями (потому что секс у нас с нею не прекращался в течение суток, мы имели секс в лошадиных дозах), но всегда в одном и том же виде: белые чулки с резинками, белые трусы, белый лифчик, гротескно чёрный мейкап вокруг глаз. Рвалась в кабинет, потому что это было единственное место, где я мог от неё укрыться. Двери там стояли сильные, и была сильная задвижка.

Первое время я открывал сразу. Она прыгала на меня, и мы несколько раз таким образом обрушивались на пол.

Иной раз, прежде чем прыгать, она срывала с себя лифчик. При этом она плакала. Но она ещё и улыбалась время от времени. Было непонятно, чего она хочет. Но, призадумавшись, я понял. Ей хочется близости за близостью, за сексом, за making love… Одна из нескольких форм такой близости, если их несколько — это людоедство… И я не шучу.

После нескольких сцен (я отводил её в постель и успокаивал, на это уходили часы) я устроил ей Нюрнбергский процесс. Я был прокурором-обвинителем. Подсудимая не была понурой и раскаявшейся, она утверждала, что она «не тупая, не депрессивная и не тяжёлая». Я отвечал, что ей не нравится правда.

— Мне не нравится, когда мне говорят правду? — закричала подсудимая Вагнер. — А я ебала эту правду!! Мне и без тебя её говорили, и ещё не раз скажут! Я же ебала эту правду! Меня волнует только Любовь!

Дальше она проорала всякую порнографию, и если бы я писал свой первый роман, я бы эту порнографию непременно привёл целиком, но приведу несколько её выкриков, в конце концов, она же bad girl, ей пристали «bad» выкрики. Она кричала, что ей плевать на ванну, на то, откуда нужно пить воду, из стакана или из кружки (это верное наблюдение, я поучал её пить воду из стаканов).

— Мне глубоко плевать на это! Мне и мои тряпки не очень-то мне нужны. Я люблю сосать хуй, например. Я люблю сосать хуй, ебаться в жопу, пить, курить, смеяться над идиотами, обсуждать книги, картины и красивых женщин! (Почему женщин? — подумал я.) Я люблю делать маникюр, а потом щекотать своими пальцами мужчину. И снова сосать хуй!

Это нечаевщина, катехизис шлюхи, думал я, и был даже несколько восхищён. Я очень справедливый человек. Особенно хорош был повтор: «И снова сосать хуй!»

Впрочем, после Нюрнбергского процесса (он состоялся, естественно, днём, на следующий день после одной из истерик подсудимой), уходя в свой ночной клуб, она оставила мне записку в совершенно противоположном тоне:

«Эдуард! — писала она.

Мне очень стыдно. Я сама себе отвратительна, честное слово. Я, правда, дура.

Теперь уже очевидно, что мне нужно не пить. Я постараюсь. Дело не в этом. Как не пить, если общаешься с кем попало? Вот вчера твой звонок вытащил меня практически из постели какого-то мужика… Не совсем какого-то, а вполне себе приличного. Хотя какая разница тут. Но я так влюбилась в тебя, что не могу даже с мужиком поебаться, совесть мучает, представляешь?

Я так в тебя влюбилась, что видно, какая я дура на самом деле. И не ясно самой, — с какого хуя влюбилась? Сначала — ладно, но потом-то?? Не ясно.

Я к тебе прицепилась как банный лист…».

Она, может быть, и старалась. Но её пьяные истерики случались теперь всё чаще и чаще. Нормальная наша жизнь первых месяцев исчезла (а она была весёлая, бурлескная, может быть, опереточная), а осталась чёрная энергия трагедии. Однажды я всерьёз подумал: «А она меня не укокошит?» Я намеренно выбрал такое полусерьёзное слово: «укокошит». Даст по голове молотком или обрезком трубы (после того, как в квартиру ко мне в марте рвались какие-то типы, человек шесть, мои пацаны привезли и разбросали по квартире обрезки железных труб, на случай нападения). Я поделился своими опасениями с охранниками.

— Да! Вы это, поосторожнее, Эдуард! — только и сказал Михаил.

Я стал спать в своём кабинете. Лишённая мной ежедневных доз любви Лола Вагнер переживала ломку. Вот её послание ко мне тех дней:

«Ты знаешь, Эдуард, я лежу и думаю: я, видимо, душевнобольна.

Я признаюсь тебе в том, в чём себе даже стыдно признаться: я параноик.

Я тебе никогда не рассказывала, мне было стыдно, гордыня не позволяла, но дело обстоит так, следующим образом: я помешалась на тебе.

Фу, не хотела, чтобы ты знал, это же слабость и зависимость. Но я скажу.

Я заебала тобой всех окружающих уже давно. Я заебала тобой всех, если бы ты знал как.

Уже два года, как я параноик. Я делала очень постыдные вещи. Дошло даже до того, что я срывала лекции в своём институте — я садилась в соседней аудитории, по соседству с той, где шла лекция по истории театра, например. Я садилась и читала вслух твои книги и стихи. Я доебалась с этим до всех. Закончилось даже тем, что несколько человек всё же перестали посещать лекции, оставались со мной и слушали меня.

Я заебала тобой своих преподавателей — я заставляла их беседовать на тему тебя к месту и не к месту.

Я заебала тобой актёра (её любовник до меня): я звонила ему и рассказывала о тебе ежедневно.

Я заебала тобой папу, который даже привёл мне своего знакомого писателя и историка, чтобы тот меня разубедил. Но не помогло.