Реубени, князь иудейский - Макс Брод

Реубени напомнил затем кардиналу его знаменитую речь, произнесенную при открытии Латеранского собора, в которой он призывал к крестовому походу против турок, а также и другую большую речь в церкви Ордена Святого Августина, произнесенную по получении известия о завоевании турками Египта и Святой земли. В этой речи он, полный скорби, требовал единения Англии, Франции и Испании, заключения ими союза с папой для изгнания ужасного врага. Теперь наступил момент для такого союза, ибо опасность стала более грозной, нежели когда-либо.

— Нам известно также, что по совету и настоянию вашего преподобия великий художник, украшение рода человеческого, Рафаэль Санти, раннюю кончину которого оплакивают все, украсил одну из жилых комнат папы фреской, на которой изображена морская победа, одержанная при Остии над сарацинами, для того, чтобы его святейшество постоянно имел перед глазами напоминание о близкой опасности и необходимости крестового похода. И для того, чтобы выразить это еще более настойчиво и современно, ты, reverendissime, приказал заменить лицо папы Льва IV, который одержал в свое время эту победу, ликом Льва X, правившего в то время, когда рисовалась картина. А в качестве одного из его спутников изображен тогдашний кардинал Джулио де Медичи, в настоящее время счастливо восседающий на престоле святого Петра под именем Климента VII. На картине он созерцает славное деяние, которое предложение мое позволит выполнить в ближайшем будущем. Так пожелаем же, чтобы Господь сподобил тебя и нас узреть вскоре, еще при жизни нашей, осуществление наших общих желаний, которые мы так долго питали.

Свой ответ кардинал начал с тех слов, которые произносит папа, когда при его триумфальном въезде еврейские старшины передают ему у моста Святого Ангела свиток Торы: «Confirmamus, sed non consentimus» (подтверждаем, но не соглашаемся). Точно так же и он в своих занятиях каббалистическими произведениями желал подтвердить не ложное еврейское толкование Писания, а имеющиеся там указания на спасение при помощи христиан, все еще упорно отрицаемое евреями. Что же касается остальных слов посла, мудрых и достойных просвещенного ума, то он с ним вполне согласен, и для него не может быть ничего более желанного, нежели помощь храброго короля, собственноручное послание которого он передаст его святейшеству вместе с донесениями португальских капитанов, которые он получил от посла и которые заключают в себе сведения об государственном устройстве и вооруженных силах вновь открытого еврейского царства Хабор. Очевидно, это то самое царство затерявшихся колен, о котором упоминает Мефодий в своей книге «De fine mundi» и в той истории Александра Великого, что начинается словами: «Sapientissime namque Egyptii», а также епископ Акконский в своей истории Иерусалима. Все сообщения церкви в один голос говорят, что Салманассар сначала увел эти колена в плен в Мидию, а затем Александр Великий отвел им местность, которая определяется словами: «Intra montes Caspios».

Сам святой отец с искренним удовлетворением услышал неожиданную и радостную весть о появлении посла, планы коего столь совпадают с его собственным, зрело обдуманным намерением как в отношении общего врага, турок, так и в отношении мира и союза между королем французским и императором, которые, к несказанному горю его святейшества, ведут в настоящее время ожесточенную борьбу на итальянской земле. Для того, чтобы выслушать подробности об этих намерениях непосредственно из уст великого священника, посол приглашается в Ватиканский дворец.

Ни речь Реубени, произнесенная на еврейском языке, ни речь кардинала, составленная на чистейшей цицероновской латыни, не были переведены. Очевидно, текст обеих речей был в точности согласован в предварительных переговорах между кардиналом и послом.

Свита обеих сторон выслушала речи молча, но в то время как они произносились, взорами и жестами не раз выражала крайнее волнение.

В тихом маленьком саду Бельведера, между цветущими апельсинными деревьями, которые так ярко сверкали в лучах весеннего солнца, что заслоняли блеск расставленных в разных местах мраморных статуй, Реубени, в сопровождении кардинала Эджидио, ожидал выхода папы. Весь длинный путь от Дамазова двора в Ватикане они шли мимо незаконченных построек, мимо колоссальных зданий Браманте, площади для турниров и парка. Все это только еще воздвигалось. Может быть, папа хотел показать своему гостю грандиозные проекты, выполнением которых он был занят, по примеру своих предшественников на папском престоле? Хотел поразить ими как показателем своего величия? Но Реубени едва взглянул на них. Задумчиво опустив голову, он следовал за кардиналом. И только здесь, в тиши сада, он осмотрелся по сторонам. В нише, которой заканчивалась тенистая аллея, стояло чудо мира — группа Лаокоона, найденная лет двадцать тому назад среди раскопок. Искаженные мучительной болью черты Лаокоона привлекли внимание сара. Он подошел к статуе и долго ее рассматривал.

— У этого человека хватило мужества пойти против своего Бога! — сказал Реубени, обращаясь к кардиналу.

— И ведь он был прав, когда швырнул копье, — улыбнулся кардинал. — И тем не менее его обвили змеи.

Сар оставался серьезным, и казалось, что на его почерневшем, худом, изможденном лице отражается бледный отблеск боли, испытываемой Лаокооном.

— Это неизбежный риск. Следовало бы эту группу отлить и поставить в комнате каждого политического деятеля.

Кардинал приложил палец ко рту.

Приоткрылась тайная дверца — единственная, которую непосредственный предшественник папы, северянин и враг язычников Адриан оставил незамурованной вокруг этого двора, наполненного, по его выражению, «идолами». Ничто так мало не соответствовало настроению нынешнего папы, как это трусливое замуровывание всех выходов. Но за короткое время своего правления он был обременен тяжелыми заботами и еще не успел отменить все мрачные мероприятия, которые делали Адриана непонятным и нелюбимым у веселого населения Рима.

Папа был одет в простой белый плащ. Это был красивый представительный мужчина, уже не тот юноша с умным, несколько любопытным взглядом, которого нарисовал Рафаэль.

— Вы — первый воинственный еврей, которого я вижу, — непринужденно начал папа. — И я еще не могу вполне уяснить себе, какое чувство это во мне вызывает. До сих пор я всегда считал одним из ваших преимуществ, что вы живете совершенно мирно, без оружия, и ожидаете дня пришествия пророка, когда лев и ягненок будут пастись рядом и дитя будет сторожить их, а лев будет питаться травою, как домашний скот.

Климент улыбнулся. По-видимому, он не мог вполне освоиться с представлением о льве, питающемся травою. Греческий или римский автор не допустил бы такой безвкусицы! Явно развеселившись, он продолжал, причем его веские слова не вполне согласовывались с улыбкой, игравшей на его лице:

— Я всецело исполнен желания стремиться к царству мира, которое нам предсказано, — я хочу дать мир всему свету. Весь свет жаждет мира. А между тем, из лона земли, недовольной множеством кровожадных деяний, которые и без того совершаются, выходят все новые воинственные племена. Теперь вот с неведомого Востока, откуда раньше вторгались татары, сельджуки и другие завоеватели, собирается выступить еврейская армия.