Переход - Эндрю Миллер

Мод забредает под эти пальмы; трудно удержаться. Кокосовые или другие какие-то? Собирают с них урожай? Вроде растут не как попало – похоже, высажены рядами. Она опять вынимает фонарик, шарит вокруг лучом, и его переламывают древесные стволы. Выключив фонарик, она слепнет. Раздумывает, не запустить ли фальшфейер – в рюкзаке два, может, кто увидит. Вместо этого присаживается под ближайшей пальмой. По-прежнему тепло. В голове отзвуком ее шагов стучит кровь. Мод пьет воду, ложится, под голову подсовывает рюкзак. Земля пахнет пряно, но, закрыв глаза, Мод видит море, серое, серо-зеленое и безбрежное. Она спит, не видя снов, и пальмовые ветви в вышине порой шуршат, словно дождь, хотя дождя нет.

Спозаранку, расплетясь клубком под пальмой, она озирает окрестности, рощу, зримый мир, что красками сочится в приглушенный воздух, – рыжиной земли, драной зеленью пальмовых ветвей, какой-то птицей, прошившей рощу пятном живой желтизны.

Земля потрескалась, почти гола и, вопреки надеждам, не усеяна палыми кокосами, хотя некие плоды на пальмах висят – высоко, не достать. Мод съедает горсть изюма, пьет воду, затем бродит по роще в поисках какой-нибудь постройки, а если и не постройки, то забора, свежей колеи, чего-нибудь – чего угодно, – хранящего человечьи письмена. Попадается ей только почерневшее кострище, а рядом закопченная консервная банка, где живет крупное насекомое. Мод возвращается на грунтовку. Первый час прислушивается, ловя пение грузовика, легковушки. Потом просто идет, кроссовки от пыли рыжеют, тень съеживается, свет уже ослепляет, и Мод подолгу не отрывает глаз от земли. От солнца не укрыться. Мод вспоминает шляпы на яхте, панаму Фантэма, свою бейсболку. По глотку отпивает воду, поддается подозрению, что ходит кругами, ложится в тени, пережидает самую жестокую жару и далеко за полдень снова отправляется в путь. Девять ноль-ноль, судя по наручным часам; от часов никакого проку. День стынет, небесная белизна сгущается до синевы. Приплывает дюжина облачков, но ни одно не заслоняет солнца ни на миг.

По левую руку кактусы, отдельные экземпляры – в два человеческих роста. По правую – и уже некоторое время – кусты с желтыми цветочками, а дальше заросли гуще и зеленее, голые деревья сменились широколистыми, и листья их зелеными зеркалами ловят свет.

Скорей бы убежище сумерек, прохлада ночи. Мод идет вперед, потому что вперед идет дорога, потому что чудится, будто остановиться сложнее и уж наверняка опаснее. Грунтовка впитала дневной жар, теплыми глотками жара поит Мод.

В сумерках выходят летучие мыши – юркают суматошно, не углядишь. Перед носом со стрекотом проносится жук. Мотылек размером с блюдце присаживается Мод на плечо – с каждого крыла смотрит ложный глаз. И – наконец-то! – луна плывет сквозь верхушки крон, выкатывается на просторы неба, ненадолго позеленевшего, затем перемерившего десять оттенков синевы с намеком на черноту.

Мод упрямо преследует фантазия о прибытии в городок, в город, где метро терпеливо ждет первого утреннего поезда, но фантазия эта расплывчата, как целлулоид. В остальном Мод по уши, по маковку погружена в настоящее, в рыжую пыль и лунный свет, в приливы дыхания.

А затем – внезапным ходом в игре, которую она вроде бы начала постигать, – разветвляется грунтовка. Тут Мод впервые пугается. Один рукав дороги завивается в пустошь по правую руку, другой ныряет в леса, в зелень по левую. Они одинаковой ширины. Ни столба, разумеется, ни указателя. Или, может, указатель есть – что-то прячется на мысу, расщепившем дорогу, но погружено в густую тень, и надо приблизиться – почуять, – чтобы понять. Высохшая коровья шкура на палках-опорах, длинный череп (Мод включила фонарик) проступает под кожей; преображаясь, нечто оставляет само себя позади.

Мод опять сворачивает влево – так ведь и выходят из лабиринтов, верно? Постоянно поворачивая в одну сторону? Двадцать ярдов – и она под пологом леса. Решает, что этой дорогой возвратится к берегу. Зря она потерялась, зря блуждала в пальмовых рощах, шагала по дороге, ведущей в никуда. Она думает о яхте, о том, как хочет вновь увидеть ее – эту тварь, что чуть ее не убила, тварь, что ее спасла. На месте яхта? Или уволокла якорь, отдрейфовала на глубину и болтается у берега – лодка без огней, навигационная опасность?

Мод прикидывает, сколько времени прошло после пальмовой рощи. Десять часов? Двенадцать? Она спотыкается о корни, по нескольку шагов подряд не открывает глаз. Дважды совсем сбивается с пути и заново отыскивает грунтовку (для этого подключаются определенные клетки гиппокампа).

В кронах и среди корней слышится возня мелкого зверья – лучше воображать, что зверье мелкое. Чьи-то быстрые когти взбираются по ближайшему стволу – в каком-то ярде! Затем дорога выводит на поляну, а в вышине над нею звезды, распахнутая карусель ночи – хотя бы фрагмент карусели, – и ее края, силуэты ветвей и листьев, словно вырезаны из черной бумаги. Мод опускается на жесткую траву, стаскивает рюкзак, ложится, подтягивает коленки к груди. В голове играют нудные песни, какие полагается любить детям, – может, дети их и впрямь любят. Где-то внутри еще ворочается план, но в основном нутро чует, что пора планов миновала. И пальцем не шевельнуть. Мод прижало к земле, придавило. Жизнь леса, десять тысяч разных звуков беспрепятственно текут сквозь нее…

На краю поляны из стены черных дебрей выскальзывает гладкая голова. На спящую женщину взирают немигающие, неподвижные глаза. Трепещут ноздри. Лес затаивает дыхание. Затем голова убирается, и лес смыкается над нею, как вода.

Когда Мод просыпается, над головой бабочки, а на ноге сороконожка, длинная и толстая, с карандаш. Мод сбрасывает сороконожку, разглядывает оставленную ею сыпь, вообще забывает про ногу и смотрит на машину. Лес постарался убрать ее поопрятнее, и она смахивает на машину с конверта пластинки семидесятых – отчетливый абрис автомобиля, но оплетенный лозами, щупальцами, усеянный крупными красными цветами. Мод идет к ней через поляну. Мод не настолько помешалась, не до такой степени рехнулась – она понимает, что некоторых вещей на свете не бывает. Вблизи, однако, машина есть. Металл дышит солнечным жаром, на лобовом стекле рябит свет – даже имеется антенна, аккуратно обвитая какой-то вьющейся порослью. Мод идет вокруг. Корпус длинный, какой-то охотничий «универсал», длинный и низкий. Бока машины под растительным чехлом словно выделаны под дерево – а при ближайшем рассмотрении взаправду деревянные. Надежды открыть дверцу нет – тут надо полчаса пилить стебли, а некоторые толщиной с большой палец.

Мод раздвигает лиственную занавесь у дверцы водителя. На стекле своя экосистема, зеленый мех – лишайник какой-то? – и Мод ладонью протирает окошко, нагибается и заглядывает внутрь. Экстерьер автомобиля пострадал, но интерьер нетронут или просто распадается медленнее. На рулевом колесе чехол из подбитой темно-бордовой кожи, красная обивка на дверцах, широкие сиденья, тоже красные, но посветлее. Радиоприемник, открытая пепельница. Ключ в зажигании, на кольце болтается второй ключ. Сиденья-диваны, с пассажирской стороны валяется пачка сигарет и зажигалка «зиппо», на боку зажигалки флаг, в котором Мод, лицом прижавшись к стеклу, распознает флаг Конфедерации. Все спрыснуто пылью, все уснуло под красным абажуром обивки, зеленым абажуром ползучей листвы. Мод снова обходит машину (рассматривает ее, точно подумывает купить) и находит пожеванные остатки бамперной наклейки, где написано: «А К ИИСУСУ ТЫ ТАК ЖЕ ПРИБЛИЗИЛСЯ?»