Наследники империи - Павел Молитвин

…Впрочем, и сам он в пятнадцать лет думал точно так же и считал, что добра от чужаков ждать не приходится. И первым побуждением его при виде старика, привалившегося к вросшему в землю замшелому валуну, было всадить в него копье, и не сделал он этого лишь потому, что тот и так был изрядно потрепан щервагом и едва ли мог дожить до заката. На изодранного когтями чешуйчатой твари чужака Мгал тогда, собственно, и внимания не обратил значительно больше заинтересовал его лежащий неподалеку от валуна щерваг. Тварей этих обходили стороной даже стаи оголодавших за зиму волков, и хотя Люди Чащоб, случалось, ставили на них западни-бревнода-вы, они и помыслить не могли о том, чтобы выйти на бой с бронированным чудищем, чью шкуру не могли пробить ни копье, ни меч или топор, ни даже рогатина с выкованными из железа оконечниками.

Сперва мальчишка подумал, что на чужака напало смертельно раненное, издыхающее от старости или ран чудище, однако тело щервага, достигавшее восьми шагов в длину и казавшееся отлитым из темной, кое-где позеленевшей от времени бронзы, не было изувечено, и, только обойдя его со всех сторон, Мгал разглядел торчащий из глазницы твари обломок узкого клинка. Того самого, чья обмотанная вытертым ремешком рукоять лежала у ног старика…

Если бы кто-нибудь сказал мальчишке, что израненный старик этот мог убить щервага, он смеялся бы до слез, хохотал до упаду. Он видел изувеченного молодым щервагом Дрягла и хорошо помнил охотничьи истории о неуязвимости приземистой и стремительной гадины, способной своими кошмарными жвалами перекусить человека пополам, но, повторно, внимательнейшим образом осмотрев дохлую тварь, иных ран на ее теле не обнаружил. Тогда он тщательно изучил следы на земле, и они окончательно убедили мальчишку в том, что охотившееся на старика чудище погибло от его жилистых, немощных, на первый взгляд, рук.

О! Чужак, убивший щервага, заслуживал того, чтобы приглядеться к нему повнимательней, решил Мгал, и, не выпуская из рук копья, приблизился к залитому кровью незнакомцу. Заглянул в побелевшее от боли лицо с густыми бровями, тяжелым орлиным носом и оттопыренной нижней губой и отметил, что кожа у старика сильно загорела. Потом осмотрел оставленные когтями щервага глубокие рваные раны на теле чужака и подумал, что, будь тот из племени Людей Чащоб, его можно было бы попробовать спасти. То есть попробовать можно и так, жаль будет, если первый известный Мгалу человек, одолевший щервага, истечет на его глазах кровью.

Помимо этой была и еще одна причина, наведшая мальчишку на мысль о необходимости помочь чужаку. Люди Чащоб не знали, что такое кража, и если он намеревался присвоить себе шкуру, жвала и когти щервага, то должен был что-то дать старику взамен или что-то сделать для него. Поколебавшись между торжественным погребением чужака или попыткой вернуть ему жизнь, Мгал остановился на последнем — уж очень хорош был щерваг: на крупных чешуях его не заметно было даже следа мутно-желтого налета, которым покрывалась шкура этих чудовищ к старости.

Наскоро перевязав истекавшего кровью незнакомца его же лохмотьями, мальчишка взвалил старика на спину — случалось ему таскать тяжести и побольше, например ветверогих ксиопов или пятнистых тхенгаров, — и зашагал по еле заметной тропе, ведшей к Гнилому озеру.

Чужак упорно не желал приходить в себя, и временами Мгалу казалось, что тот вот-вот уйдет в Чащобы Мертвых, но Вожатый Солнечного Диска явно благоволил к старику. И к Мгалу тоже, потому что не раз он, вспоминая впоследствии, как тащил Менгера по осеннему желто-красному лесу, думал, что с этого-то и началась для него новая жизнь. Жизнь, в которую прочно вошли Дивные Города, язык Лесных людей и зачатки языка южан, древние государства Юш, Мондараг и Убер-ту, Время Большой Беды и Великое Внешнее море, караванщики и владыки, мудрецы и пахари, стражники и красавицы танцовщицы, цифры, буквы и слова, способные, будучи начертанными на песке, заменить человеческую речь…

Но до этого, до тихих бесед у весело потрескивающего костерка, до нескончаемых рассказов Менгера, во время которых сильные пальцы старика плели сети или обтачивали древки стрел, было еще далеко. Ибо после того, как Мгал принес чужака на берег Гнилого озера и перевез в сшитой из коры пироге на крохотный островок, надо было прочистить кровоточащие раны незнакомца, приложить к ним старательно разжеванные и смешанные с золой стебельки пучай-травы, напоить взваром верли-цы… Никогда прежде мускулистый и рослый не по годам мальчишка не задумывался над тем, что для удержания жизни в теле раненого необходимо несравнимо больше сил, знаний и умения, чем для того, чтобы отправить человека в Чащобы Мертвых. И, быть может, именно с тех пор он потерял охоту убивать — с простым делом справится каждый, — если уж браться, так за то, что не всякому по плечу. Однако и эти мысли пришли позже, когда Менгер смог уже сам выбираться из шалаша, а туша щервага, за шкурой, жвалами и когтями которого Мгал, занятый уходом за раненым, так и не нашел время сходить, была уже изорвана и изглодана всеядным чащобным зверьем.

Старания Мгала принесли свои плоды, и с выздоровлением Менгера начались странные беседы старика с мальчишкой, перемежавшиеся рытьем землянки, поскольку близящуюся зиму в шалаше не пережить, а вести пришлеца в деревню было никак нельзя. Завет предков — убей чужака, — .сохранившийся, надо думать, еще со времен Большой Беды, родичи Мгала помнили и блюли неукоснительно. И даже с матерью, сетовавшей на слишком долгие отлучки младшего сына, из которых тот почему-то возвращается без добычи, мальчишка не решался поделиться своей тайной, и то ли тайна эта, то ли завораживающе сложный мир, о котором рассказывал ему Менгер, с каждым днем все больше отдаляли его от родных и близких: братьев, сверстников и соплеменников, не желавших знать ничего кроме охоты и возни на скудных своих, постоянно разоряемых всевозможным зверьем огородах.

Вновь и вновь перед внутренним взором северянина, сгорбившегося в седле понуро бредущей по бесконечной, промокшей насквозь степи лошади, возникало видение крохотного островка, лежащего посреди Гнилого озера, похожего на сотни других таких же озер, испятнавших лохматую шкуру Северных Чащоб. Он будто воочию видел склонившиеся к вызолоченной закатом воде ветви ливорив и слышал хрипловатый голос сидящего у костра Менгера, повествующего о Солончаковых пустошах, полноводной Гатиане и море Грез, о древних городах, занесенных песками пустынь, пожранных джунглями, утонувших в страшных бездонных болотах. Всему было место в рассказах чужака: великому переселению народов, вышедшим из берегов морям, крушению империй и появлению новых сел и городов, деяниям героев, подвигам и предательствам, бескорыстной любви и — испепеляющей душу ненависти, верности, тщеславию и всепобеждающему терпению созидателей, складывающих из кирпичиков прошлого здание грядущего. Оказавшийся совсем не таким старым, как показалось мальчишке в первый момент, Менгер, впрочем, был мастером не только рассказывать чудесные истории. Он умел ловить рыбу, бить зверя, рубиться на мечах и врачевать раны. Когда приспела нужда, он выдубил шкуры, снятые с добытых Мгалом зверей, и сшил из них одежду взамен изодранных шервагом лохмотьев. Вырезал миски из мягкой древесины, смастерил кружки из коры. Сделал лук, которому позавидовал бы любой охотник из племени Людей Чащоб, и с тех пор, как Мгал увидел, с какой ловкостью старик посылает изготовленные им же самим смертоносные стрелы в цель, он перестал опасаться оставлять его одного на острове.