Национальный предрассудок - Коллектив авторов

впрочем, в основном в мелочах. Когда я был в Париже в последний раз, мне не приходилось видеть ни одного знатного горожанина, будь то мужчина или женщина, кто не появился бы на улице в полном одеянии, даже если он вышел ненадолго и рано утром; к тому же и в помине не было того, что называется perruque ronde[194]. Теперь же по утрам я наблюдаю на столичных улицах людей в халатах и в коротких париках, прикрывающих лишь часть головы. Ввели у себя французы и petite poste[195], переняв у нас пенни-почту[196] и несколько ее усовершенствовав, и я слышал, что существует план подвести в каждый дом воду, которая потечет по свинцовым трубам из Сены. Переняли они и обычай принимать холодную ванну: делают они это в деревянных постройках на берегу реки; вода впускается и выпускается с помощью кранов, находящихся по бокам ванны. Мужчины и женщины моются в разных комнатах, со всеми удобствами и за смехотворную плату. <…>

Во французском характере, несомненно, есть много нелепого. Когда люди света едут на охоту, они выглядят прекомично – наряжаются в высокие сапоги, надевают на голову парик с сеткой, берут с собой шпаги и пистолеты. Я же на днях лицезрел сцену и вовсе смехотворную. На дороге в Шуасси остановился fiacre, или, по-нашему, шестиместный наемный экипаж, и из него вышли пятеро или шестеро вооруженных мушкетами мужчин. Они разошлись по лесу и спрятались за деревьями. Я спросил нашего слугу, кто эти люди, вообразив, что это, должно быть, лучники или законники, преследующие какого-то преступника. Представьте же мое удивление, когда слуга ответил, что эти господа à la chasse[197]. Оказалось, что они приехали из Парижа, дабы развлечься охотой на зайцев – то бишь пострелять зайцев, если те пробегут мимо. Что ж, если в их планы входило разогнать дичь, более действенного способа и впрямь не придумаешь, ибо в этих местах зайцев такое количество, что я сам видел их с десяток на одной поляне. Думаю, такой способ охотиться «из кареты» следовало бы перенять и нам, дабы несколько расшевелить лондонских олдерменов, которые по старости и тучности охотиться верхом, с собаками не способны.

И все же в одном французы, безусловно, нас превосходят. Я имею в виду умение одеваться. Считается, что мы подражаем их модам; в действительности же мы являемся рабами их портных, цирюльников и лавочников. Иногда создается впечатление, что наши собственные лавочники вступили в заговор против нас, объединившись с французскими. Когда выходцы из Франции приезжают в Лондон, они разгуливают по городу в туалетах, сшитых по моде их собственной страны, и мода эта у нас, как правило, вызывает восхищение. Прекрасно, так почему же в таком случае ей не следовать? Нет, мы кичимся тем, что самым нелепым образом отступаем от той самой моды, какой восхищаемся, и пребываем в счастливом заблуждении, будто тем самым проявляем свой независимый нрав. Но нам не хватает духу выдерживать эту линию, когда мы посещаем их страну, – тогда бы, возможно, и они, в свою очередь, пришли в восхищение от нашей моды и последовали нашему примеру, ведь с точки зрения истинного вкуса моды обеих стран одинаково нелепы. <…> Какими бы различными ни были вкусы каждого человека, разница в одежде между двумя странами очевидна. И что же? Когда англичанин приезжает в Париж, он не может выйти на улицу до тех пор, пока не изменит свой облик до неузнаваемости. Стоит только ему войти в гостиницу, как он сочтет необходимым незамедлительно послать за портным, цирюльником, шляпником, сапожником и лавочниками, занятыми экипировкой человеческого тела. Он считает своим долгом сменить даже пряжки на туфлях и свой гофрированный воротник; он готов пойти на все, лишь бы соответствовать сегодняшней парижской моде. Как бы холодно ни было в это время в Париже, он должен непременно щегольнуть своим habit d’été или demi saison[198], не додумавшись надеть что-то более теплое и менее соответствующее моде. Сходным образом ни преклонный возраст, ни болезни не будут служить оправданием человеку, если он выйдет на улицу без шляпы. Женщины еще более подвержены капризам моды, а поскольку предметы их туалета более многочисленны, нам с вами наверняка станет не по себе, когда мы увидим свою супругу в окружении многочисленных couturières[199], модисток и камеристок. Все ее платья и пеньюары должны быть перешиты. У нее должны быть новые платья, новые туфли, новая прическа. У нее должны быть платья из тафты на лето, из травчатого шелка на весну и осень, атласные и камчатые на зиму. Добропорядочный муж, что круглый год носил beau drap d’Anglettere[200] и парик с косицей, теперь должен пошить себе камлотовый, прошитый серебром камзол для весны и осени, шелковые камзолы на лето, и камзол, отделанный золотом и бархатом, на зиму; парик же у него должен быть в сетке, и носить он его должен à la pigeon[201]. Такое разнообразие нарядов совершенно необходимо всем тем, кто претендует на высокое место в обществе. Однако по возвращении на родину вся эта мишура становится бесполезной. Англичанин не сможет появиться в Лондоне, пока с ним не произойдет обратная метаморфоза, а следовательно, у него будут все основания считать, что лавочники Парижа и Лондона договорились между собой, чтобы его обобрать. И от них, несомненно, зависит мода в обеих столицах; англичане, правда, находятся в подчиненном положении, ибо куклы, которых наряжают они, в Париже, да и в любом другом европейском городе, не котируются; тогда как французский petit maître[202] почитается везде, в Лондоне в том числе. А поскольку англичане последнее время полюбили ездить за границу, хочется, чтобы они набрались антигалльского духа, не боялись являться на люди в доморощенном английском платье и к французским модам относились с тем же философским пренебрежением, каковое продемонстрировал честный джентльмен по имени Уиг-Мидлтон. Сей несокрушимый патриот по-прежнему появляется в том же самом, наспех завитом парике, в том же котелке и в том же кафтане с обшлагами, которые надевали четверть века назад, и будет носить этот наряд, словно бросая вызов всем революциям моды. <…>

В заключение должен сообщить Вам, что даже самые почтенные владельцы парижсках магазинов не считают для себя зазорным обирать покупателя самым бессовестным образом. Вот вам всего один пример. Один из самых надежных marchands[203] в этом городе запросил за люстрин шесть франков, заявив en conscience[204], прижимая руку к груди, что сам он отдал за него пять франков; не прошло, однако, и трех минут, как тот же самый люстрин он уступил за четыре с