Я была первой - Катрин Панколь

Она давит на тебя всей своей тяжестью, упорная, доступная.

– Это ужасно, чудовищно! Я едва не задушил ее! Я быстро вскочил и ушел. Мой стремительный уход больше походил на бегство.

Ты стонешь в трубку, повторяешь, что вечер был ужасный, просто ужасный… Ты полон отвра­щения, срываешься на крик, без конца повторяешь, что ненавидишь ее, ненавидишь. «Когда у меня грязная машина, она оставляет записочку на ветро­вом стекле, когда у меня отрастают волосы, она ду­ется и требует, чтобы я постригся, она проверяет хорошо ли отглажен воротник рубашки, не пускает за стол с грязными ногтями, знакомит меня с де­вушками из хороших семей, про которых знает все, всю родословную, всю подноготную, знакомит ме­ня с ними, чтобы я на них женился. Я больше так не могу, больше так не могу!»

Остановить тебя невозможно. Ты летишь на пол­ной скорости, испуская жалобы и стоны, задыха­ешься от бешенства.

Любовь – странная штука. Избыток любви ду­шит, нехватка – убивает.

Любовь – это такие весы, которые ломаются, ес­ли вес зашкаливает или если чаша совсем пуста.

Может быть, мы для того и встретились, чтобы найти золотую середину между чрезмерностью и пустотой? Чтобы познать настоящую любовь, при­водящую чаши весов в искомое равновесие?

Только что это значит – настоящая любовь? Нам еще предстоит это понять. Наша любовь, наша жизнь еще только начинается. Сколько нужно смелости, чтобы быть счастли­вым. Остается только засучить рукава и не сдаваться.

Мы идем по городу. Ты шагаешь впереди, я бре­ду следом. Ты буквально летишь, будто мы куда-то опаздываем, торопимся на важную встречу.

Мы идем не останавливаясь. Ты мчишься как бе­шеный. Я ковыляю сзади, спотыкаюсь о торчащий булыжник, каблук застревает в трещине асфальта, но ты не сбавляешь шага. Ты продолжаешь бежать, как будто эта гонка для тебя – единственная возможность сбросить неприятные воспоминания, продолжить внутренний монолог, который я без труда читаю, не­смотря на то, что ты молчишь и не оборачиваешься. Ты держишь руки в карманах. Я знаю, что твои руки напряжены, кулаки сжаты. Ты задеваешь плечами прохожих, толкаешь их, и проклиная их нерастороп­ность, расчищаешь себе путь. Ты идешь напролом, глядя под ноги неподвижным неистовым взглядом.

Мы проносимся мимо кафе и книжных магазинов, мимо прилавков с цветами, сувенирными футболка­ми и Эйфелевыми башенками, но ты не снижаешь скорости. Горбатый карлик, сидящий на тротуаре с го­лым торсом и протянутой рукой, демонстрирует свой горб, но ты его не замечаешь. С рекламного щита, об­локотившись на груду флакончиков Шанель № 5, на нас смотрит блондинка. Она улыбается, и флакон­чики сбегают вниз по ее длинным волосам. Чья-то заботливая рука вывела поверх плаката «я – вонюч­ка». Я дергаю тебя за рукав, чтобы ты взглянул.

Ты меня не слышишь и продолжаешь свою безу­держную гонку. Мы ныряем под своды улицы Риволи. Стеклянные шары фонарей отражают солнечный свет, наполняя улицу оранжевым сиянием. Порав­нявшись с отелем Интерконтиненталь, мы скользим по керамическому покрытию, где сложным образом переплетаются разноцветные квадраты и ромбы. Я замедляю шаг, чтобы разглядеть прихотливый узор. Мне надоело за тобой мчаться, надоело участвовать в этом бессмысленном забеге.

Я предлагаю: «Пойдем ко мне, я налью тебе чаю, горячего ароматного чаю. Мы поговорим, отдох­нем, ляжем на кровать, прижмемся друг к другу. Мне столько всего нужно тебе рассказать. Я висну на твоей руке, но ты все так же летишь на всех па­рах. Безумная гонка продолжается.

Ты не спрашиваешь устала ли я.

«Ну пойдем же, – упрямо продолжаю я. – Я выби­лась из сил, у меня ноги болят. Куда мы вообще идем?»

Ты, не оборачиваясь, хватаешь меня за руку и крепко прижимаешь к себе, заставляя шагать в своем темпе.

Я покачиваюсь, но ты не позволяешь мне упасть, поддерживаешь меня за талию, и мы как сумасшед­шие летим дальше. Я попыталась рассказать тебе о вчерашнем ужине, но ты меня не слышал. Ты был в глубокой прострации, витал далеко-далеко. Я стара­юсь под тебя подстроиться, придерживаю сумку, что­бы она не соскользнула с плеча, и следую за тобой.

Я хочу вновь обрести былое чувство увереннос­ти. Я помню как твердой и легкой походкой шагал вместе с нею по улицам Парижа и, казалось, весь мир принадлежит мне.

Знакомая история. Бывают дни, когда я ощущаю себя королем мирозданья, сильным и непобедимым. В такие дни я готов поднять ее на руки и унести на край вселенной. Я такой же как все, и даже лучше. А потом вдруг что-нибудь случается, такой вот дурац­кий ужин у родителей, или вовсе сущий пустяк. Сто­ит мне наткнуться на собственное отражение в вит­рине магазина и обнаружить, что сзади торчит непослушная прядь, или воротник рубашки вылез из-под пиджака, или плащ весь помялся, стоит мне поймать на себе чей-то взгляд, чью-то улыбку, и я те­ряюсь. Я как будто разучился ходить, разучился быть победителем. Все кончено. Я уже ни в чем не уверен. Мне начинает казаться, что окружающие смотрят на меня сочувственно. Я вдруг становлюсь тяжелым, не­уклюжим, категоричным. Короче, жалкий тип. Так и хочется встать у стены с протянутой рукой. Помоги­те мне, несчастному, подкиньте франк-другой! Судыри-сударыни, не откажите мне, бедному. Так бы и провалился сквозь землю. Это невыносимо, я сам се­бе противен… Понимает ли она что со мной происхо­дит? Понимает ли с каким жалким типом связалась?

Ты все так же держишь меня за талию, подталки­ваешь, ограждаешь от идущих навстречу. Ты смот­ришь прямо перед собой и тащишь меня вперед как буксир. Потом внезапно тормозишь, и прислонив меня к стенке, наваливаешься на меня всем телом. Ты хватаешь меня за подбородок, заставляя смотреть те­бе прямо в глаза, и глядя на меня своим мрачным не­истовым взглядом, начинаешь целовать. Ты до боли терзаешь мои губы, прямо на улице, не стесняясь прохожих. Ты расстегиваешь мою куртку, задираешь футболку, теребишь груди.

– Не надо, нас все видят, – тихонько прошу я, вырываюсь, поправляю одежду.

– Тебе стыдно? Стыдно, что тебя увидят вместе со мной?

– Нет… Прошу тебя, перестань. Перестань.

По улице Риволи снуют машины. Туристы ловят такси, но те преспокойно проносятся мимо, невзи­рая на все протесты. Удрученные туристы что-то кричат им вслед по-английски, пo-японски. Не­сколько пожилых дам выходят из-под вывески «Ан­желина» с коробками пирожных в руках. Все из себя чистенькие, напудренные. Рядом с ними, такими не­порочными, я вдруг ощущаю себя ужасно грязной, ведь меня только что прилюдно раздели.

– Я устала… Ты идешь слишком быстро! Может, поймаем такси?

– Забег продолжается. Ты обогнал меня на целый метр, но не замечаешь этого. Ну и беги себе, мне на­доело за тобой гнаться.

Ей стыдно, это ясно. Она считает, что я рехнулся, хочет меня разговорить, успокоить, понять. Я не прошу понимания. Я стою больше, чем все мужчи­ны, идущие нам навстречу, чем все мужчины, повст­речавшиеся ей в жизни. Я не нуждаюсь в ее снисхож­дении. Я хочу, чтобы она любила меня как любят победителей. Я лучше других, лучше тех, других, ко­торые не удостаивали ее взглядом. Она не знает это­го, но я ей докажу. Женщины все время требуют до­казательств, подтверждений любви. Только она и я! Она и я! Иногда я ненавижу ее за все, что с нею бы­ло до меня. Мне хочется побить ее, задушить, чтобы ее последний удивленный взгляд достался мне.