Сторож брату своему - Ксения Медведевич

– Никто не заслуживает, – нерегиль явственно скрипнул зубами. – Даже ты, Имру, не заслуживаешь такого.

– Тьфу на тебя! – ощерился джинн. – Я не нарушаю законов – вот и не заслуживаю! Я веду себя как положено! – рявкнул он и вскинул хвост торчком.

– Хватит, Имру, – снова предупредил Митама.

Джинн посмотрел на сжавшегося в комок, обхватившего ладонями голову нерегиля. Тот снова уперся лбом в колени и сидел неподвижно, вцепившись пальцами в волосы.

– Прости, Полдореа, – примирительным тоном сказал Имруулькайс. – Я не со зла. Просто вы, нерегили, такая упрямая порода, что сами не знаете, зачем на рожон лезете. Вот ведь правильно вас на ашшари называют – как есть орех кокосовый у вас вместо башки. Долби – не долби, все одно не услышите. И проигрывать вы не умеете. Пойми, Полдореа, ну пойми же: ты – проиграл. И на западе вы проиграли – все что можно. Разбили вас наголову. Нет больше ни одного вашего города, все взяли, все по кирпичику разнесли, всех поубивали, а кого не поубивали, тех в плен угнали. Так что считай, что тебе повезло: в копях севера гораздо хуже, чем в этом садике, это уж точно.

Тарег не шевелился.

– И тут ты проиграл, – безжалостно докончил свою мысль джинн. – Ты же понимаешь, Полдореа, что Аллат – не одна такая. И не последняя будет. Это только начало, самое начало всего. Не думай, что я злорадствую, Тарег.

Тут котяра неожиданно печально вздохнул, подошел к коленям скрючившегося в отчаянии нерегиля – и сочувственно потерся, выгибая тощую спину. Тарег не пошевелился. Имруулькайс боднул его ушастой башкой и тихо проговорил:

– Я прекрасно понимаю, что Тень, вставшая на западе, очень скоро дотянется и до нас. И накроет с головой – всех. То, что творится в пустыне, в аль-Ахса, – это пока самое начало, зато самое начало конца. Эти смертные побирушки у дверей вечности в одном не врут: конец света действительно настанет. Причем в самое ближайшее время. И, увы, мы никоим образом не сможем его оттянуть, Полдореа.

– Имру, ты бы еще напророчил, что Тиджр впадает в Великое море, – с грустным смешком отозвался Митама. – А то мы всего этого не знаем…

– Ну вот, – приободрился Имруулькайс, выгибая спину и поднимая уши. – Слышь, Полдореа? Хватит страдать. До конца света осталось не так уж много времени, и надо провести его с пользой. Я еще сложу пару хороших касыд, ты отведешь душу в хорошей драке, ты, Митама, тоже. Да и я, наверное, еще намну бока паре адских ушлепков. Выпьем не по разу, стихи почитаем, опять же… Ну, Полдореа? Ну давай, хватит кукситься…

Тарег протянул руку и принялся чесать джинна под подбородком.

– Воо-от, давно бы так… ах… да… теперь за ушком, да… А поэму новую я сложил, я не врал, да… Вот почешешь меня хорошо, мы пойдем в одну винную лавку на базаре, да, я вам там почитаю – она длинная вышла, в сорок с лишним бейтов… Ну чеши, чеши, ах…

Окрестности Харата, неделя или около того спустя

Нагруженные корзинами женщины быстро пробегали мимо ворот сада, кожаные башмаки оставляли широкие следы в пыли дороги. Голые каменистые холмы, подступавшие с обеих сторон, скалились серо-желтыми ноздреватыми обрывами, распадались унылыми темными осыпями. Порывы не по-весеннему холодного, секущего ветра трепали редкие кустики акаций и лохмы жухлой травы.

Широкие крепкие ворота – двустворчатые, с красивой медной оковкой – надежно запирали вход в разбитый у дороги сад. Таких оазисов прохлады, ароматов и тени на Большом Хорасанском Пути насчитывалось десятки: закладывая петлю вокруг руин так и не отжившего Самлагана, торговый тракт резко забирал на северо-запад, к Мейнху и заливным землям вдоль полноводного Кштута. Хозяева садов сидели на циновках и молитвенных ковриках у ворот, зазывая путников, купцов и караванщиков отдохнуть и переночевать под звон арыка и шелест листвы. Ну и, конечно, опрокинуть пару чашек местного прозрачного фруктового вина – сады на торговой дороге держали все больше парсы-огнепоклонники, и на них запреты шариата не распространялись.

У самых ворот на циновке сидел сухонький смуглый человечек в войлочной шапке и потрепанном халате с кое-где вылезшей ватой – по виду невольник-тюрок. На дорогу он вовсе и не смотрел: сидел, смежив веки, и жевал то ли гашиш, то ли кат. Во всяком случае, ветер и пыль его не беспокоили – он даже полы халата не отряхивал. Рядом на циновке не стояло ничего – ни чашки с супом, ни кувшина с водой: близилась середина поста Рамазза, и жителям аш-Шарийа любого вероисповедания строго запрещалось принимать воду и пищу на открытом месте до захода солнца.

Пробежала еще стайка женщин – торопились с поля домой, пережидать полдень в тени навесов. Желтые платья развевались под порывами ветра, парусили широченные шальвары, бурые длинные шали рвались из пальцев. Женщины не смотрели в сторону ограды и сидевшего в тени воротных столбов человечка – местные жители прекрасно знали хозяев сада под холмом Паирика и не тратили время на пустые разговоры. Феллахи каждую весну посылали им саженцы и семена, а обе госпожи, державшие за беленой оградой черешню, яблоки и хурму, благосклонно принимали подношения.

Из желтого марева донесся легкий звон колокольцев, а потом, взблескивая чеканными налобниками, на дороге показались первые мулы небольшого каравана. Седоки кутались в дорожные накидки, бурые полы подбрасывал ветер. В такую погоду путешествовать не хотелось никому, даже если в путь звали прибыль и ожидание барыша.

Морщась и закрывая лицо краем тюрбана, передний всадник повернулся и замахал рукой остальным – сюда, мол. И, остановив мула прямо перед человечком, полез с седла вниз.

Видно услышав звяканье и топот копыт, старый невольник приоткрыл один глаз. У края циновки утопали в рыхлом песке кожаные туфли – добротные, тисненые. Чулки цветного шелка, такие же – в мелкий набивной цветок – шальвары могли принадлежать – и принадлежали ашшаритскому моднику явно купеческого сословия. Знать брезговала одеждой с рисунком, зато торговцы рядились в пестрые ткани с удовольствием.

Подняв взгляд выше, старик уважительно оглядел ухоженную – даже под пылью видно, что ухоженную, – подвитую, крашенную хной бороду, мясистые щеки и большой полосатый тюрбан.

– Эй, сколько просите за отдых? – осведомился путешественник, то и дело подмахивая остальным – давайте спешивайтесь, приехали, мол.

Старый невольник сплюнул тягучую бурую слюну и просипел:

– С пешего дирхам, с верхового, считая фураж, два дирхам, господин. Ночь стоять будете?..

Поминая иблиса, наславшего на правоверных такую погоду в такое время года – а еще говорят, Хорасан славится мягким климатом, – подходили другие купцы из каравана. Туфли зарывались в песок, ашшариты с проклятиями останавливались, нелепо задирая ноги и вытряхивая из задников комки земли.

– Эй, эй, куда два дирхам, за два дирхам я куплю две овцы! Твоим хозяевам лучше сразу заняться грабежом на дороге! – недовольно морщась под секущими порывами ветра, вступил в разговор товарищ купца.