Дорога на Тмутаракань - Олег Аксеничев

Гзак перемежал ругательства с приказами. Следовало отправить вперед лучников, стрелами расстроить боевые порядки наступающих, вывести из посада прорывающихся к детинцу воинов, пока их не отрезали от основных сил, остановить отступавших от северных ворот, чтобы не смяли своих же.

Ну и удружила, княгинюшка! Откуда взялась свежая дружина в городе, оставленном князем? Гзак подумал, что надо бы после победы разобраться во всем.

После победы…

Верил ли ты в нее, хан-самозванец, завидев свою смерть, скалящуюся стальными зубами русских копий? Или это было отчаяние висельника, до последнего надеющегося на то, что веревка оборвется?

Смерть была повсюду.

Гзак повернулся лицом к вырвавшейся из городских ворот русской дружине, но глаза смерти были у него за спиной.

Мертвые глаза прибившегося к его войску безумного араба Абдула Аль-Хазреда. Раба Неведомого бога, прикидывавшего шансы. Выходило по всему, что поход Гзака провалился и Путивль выстоит. А этого допустить было нельзя.

Где-то в городе лежал невзрачный листок пергамена, исписанный корявыми буковками. Страница магического «Некрономикона», без которой он был просто толстой книгой, написанной на человеческой коже.

Страница с заклятиями силы. Авторан, пришло на ум арабу странное слово на неведомом языке. Страница со словами, способными превратить книгу в самое страшное оружие на Земле.

Аль-Хазред размышлял, как же ему пробраться в Путивль и найти пергамен.

Княжич Владимир ненадолго спустился с крепостной стены. Быстрым шагом, почти бегом он направился к себе в покои, собираясь захватить необходимые для задуманного книги.

Задумал же он дело грешное!

Задумал колдовство языческое, богомерзкое.

Сестра потешалась над его любовью к книжной премудрости, остроте мысли предпочитая острие булатного клинка. Потешалась публично, не щадя самолюбия родственника. И достойно ответить княжич мог, лишь так же, при всем честном народе, доказав несправедливость насмешки.

Посмотрим, сестра, что окажется сильнее – булат либо пергамен! Воинский клич либо нашептывание волхва…

А что задуманное им грех… Что ж… И святые грешили!

Думая об этом, Владимир забрал со стола три книги, наиболее, как ему казалось, подходящие. Затем, немного подумав, сунул в одну из них измятый листок, уже несколько дней лежавший под толстым кодексом. Складки на местах сгибов несколько сгладились, оставив полосы, которые цветом были светлее, чем сам пергамен.

Княжич Владимир не знал, что написано на листке, но чутье книжника говорило, что неровные строчки хранили зло. А это было именно то, что сейчас нужно!

Трубы на востоке ревели сигнал к отступлению. Дикие половцы и бродники, приученные степной жизнью с ее постоянными опасностями к подчинению без оговорок, оставили грабеж и убийства, поспешив к зовущему их хану Гзаку.

Взглянув на бездвижно распластанное у его ног тело русской девушки, половец с сединой в волосах вздохнул, улыбнулся сдержанно, уголками губ, как подобало воину, и уверенным движением извлеченной из ножен сабли отделил голову своей жертвы от тела.

Пожалел.

Половец знал, как тяжело переживали русские девушки потерю чести, оттого и убил дочь кузнеца, искренне надеясь, что наслаждение от познания мужчины еще не сменилось у нее раскаянием за содеянное.

Это был добрый половец.

Он не хотел Любаве зла.

Поэтому и убил.

– Что стоим? По коням! – воскликнул он в следующий миг, легко вспрыгнув в седло.

Небольшой отряд с посвистом промчался по тем же улицам посада, откуда незадолго до этого ворвался в город. Позади оставались тела убитых и чад пожаров, впереди – бой.

Половцы и бродники погоняли коней в предчувствии новой потехи.

С крыши кузницы огонь перекинулся на дом Кия, но тушить занимающийся пожар было некому. Тянувший от реки ветерок понемногу раздул пламя, и оно стало с жадностью пожирать нехитрый скарб кузнеца и его дочери.

Дошел черед и до дровяного сарая, поставленного кузнецом не без умысла рядом с колодцем. Сарай был большой, мало уступавший в размерах кузнице, что не удивительно, если вспомнить о прожорливости кузнечных горнов и о еще не скорой, но неизбежной зиме. Наполовину сарай был заполнен заранее наколотыми чурбачками, наполовину пуст.

Для еды огню нужна пища и воздух, как и нам, смертным. Сарай вспыхнул сухой лучиной, загорелся красиво, желто-алыми языками пламени, не запятнанного дымом и копотью.

Подобно нам, огонь – хищник. В поисках пищи он готов убить любого, кто встал на его пути.

В тот страшный день в сарае был только один из насельников. Точнее, одна. Невенчанная жена домового Храпуни. Невенчанная, поскольку кто же возьмется свершить таинство брака домового – нечистая сила, сгинь!.. тьфу, тьфу на тебя! – с кикиморой болотной да сварливой, что того не легче, и еще раз тьфу через плечо левое, за коим бес сидит, грехи наши в мешок собирает.

Когда во двор ворвались половцы, Храпуни не было дома. Любопытный домовой отправился на стены города, настрого наказав кикиморе спрятаться и носу своего длинного не казать на улицу. А не то он, Храпуня, по возвращении этот, значится, нос, самолично завернет таким кренделем, что хлебопек Летяй до скончания дней своих завидовать не устанет.

Кикимора старательно хоронилась, прислушиваясь из норки под чурбачками к шуму во дворе. Облегченно вздохнув, когда все затихло, она собралась было готовить обед обещавшему вот-вот вернуться мужу, как треск пожара переменил ее планы.

Неотступно, как репей за собачьим хвостом, русские дружинники преследовали отступавших половцев. Лающие приказы Гзака собирали вокруг него воинов, как бродячих псов в ощетинившуюся клыками свору. Брызгами несущей бешенство и смерть слюны падали на доспехи русских дружинников половецкие стрелы, когтили сквозь железо и кожу острия сабель и кинжалов. Укрепленные на макушках ханских бунчуков турьи рога угрожающе склонились против путивльских хоругвей, степной зверь тщился ослепить сурового бога христиан.

И хан наконец-то увидел ее! Вся в сиянии отраженного солнечного света, окрыленная багрянцем стлавшегося по ветру княжеского плаща, мчалась в бой Ефросинья Ярославна, нетерпеливо погоняя могучего коня, достойного не хрупкой девы, но богатыря.

Конь и всадница, казалось, притянули к себе все стрелы, выпущенные половецкими лучниками.

– Осторожнее! – заорал Гзак на своих. – Не попортите девку, пока я с ней не позабавился!

Первым расхохотавшись собственной шутке, самозваный хан направил коня наперерез своей судьбе.

Половецкие стрелы сменили цель, споро сбивая с седел окруживших княгиню телохранителей-гридней.

Даже природа помогала степнякам. Ветер, дувший из-за спин половецких лучников, услужливо подхватывал легковесную оперенную смерть, чтобы скорее донести ее до избранной богами или случаем жертвы.