С видом на Париж, или Попытка детектива - Нина Соротокина

Шаликова-мать, как говорят теперь, нигде не работала, содержала дом, хозяйство, детей родила восемь человек. Шаликов-отец был когда-то знатный мужчина, на доске почета висел, но спился. Лечили его, но все без толку. Появившись на свет, Вася застал отца уже горьким пьяницей и о светлом его прошлом мог судить только по фотографиям да по рассказам сестер и братьев.

Главные скандалы в семье велись из-за денег. Отец домой ни копейки не приносил, семья существовала натуральным хозяйством. Живые деньги приходили с рынка. Мать была расторопным человеком, и семья отнюдь не бедствовала.

Отец побаивался жены, но иногда, когда душа бунтовала, а может быть, желая почувствовать себя хозяином в доме, жестоко ее бил на глазах у детей. Во время семейных драк мать не пыталась защититься от мужа, а с криком выбегала на улицу. Соседям давно наскучили скандалы Шаликовых, но, говорят, не было случая, чтоб в пиковый час никто не выбежал разнимать ожесточившихся супругов. Шаликова оттаскивала от жены, а он не давался, успевал выкрикнуть много бранных слов — мат-перемат — несправедливых, грязных. Выпустив пары, он опять влезал в шкуру жалкого, ничтожного человека.

Мать была скуповата, неряшлива, на язык невоздержанна, но к детям была добра, по каждому слезы лила: «Неслухи непутевые, все в отца, книжки не для них писаны». Здесь она права, весь выводок Шаликовых не хотел и не любил учиться. Мне достался младший.

На нем теперь и сосредоточилась вся материнская любовь — выучить любой ценой, подготовить к красивой чистой жизни в городе, непохожей на ее собственную — недоедала, недосыпала, ненавидела пьяницу мужа — а куда его деть? И удивительно, что в этом долгом противоборстве двух людей Вася выбрал отца.

Почему, кто ответит на этот вопрос? Есть надежда, что, когда Вася вырастет, он воздаст должное и трудолюбию матери, и ее стойкости, неутомимому желанию обеспечить своим детям более разумную и легкую жизнь, чем ее собственная. Но в одиннадцать лет свои оценки. Может быть, водянистые глаза Шаликова-старшего бывают и нежными, и внимательными, или знает он легкое петушиное слово, чтоб утешить сына, а потом, смотришь, соберется с духом и вместо бутылки портвейна купит кулек карамелек или подтяжки гэдээровские красные, и сын сполна оценит эту жертву. Тем более что мать не говорит — «отец в запое», а придумала более обтекаемую форму — «отец болен», а болезнь — она вроде от Бога, с ней не поспоришь.

После моего визита к Шаликовым Вася перестал ругать мать, но привычка мимоходом задерживаться у моего стола осталась. Он топтался нерешительно, даже локтем меня задевал, словно говоря: вот я пришел! Потом стремительно срывался с места и бежал к своему столу.

После одного из таких топтаний я попросила Васю задержаться после уроков и проводить меня домой. Ритуал этот, довольно частый, назывался у ребят «помочь Вере Константиновне донести тетради». Так уж случалось, что чаще всего «помогали мне нести тетради» двоечники, прогульщики, словом, люмпены школьной иерархии, провожание сопровождалось назидательными разговорами и увещеваниями, поэтому ношение школьных тетрадей считалось чуть ли не наказанием.

Конечно, Вася знал об этом, но не только не огорчился моему приглашению, а даже улыбнулся радостно: «Хоть каждый день, Вера Константиновна!» После этого и началась наша необыкновенная дружба с Васей Шаликовым.

Необычайной она была потому, что я не сторонник дружбы учителей и учеников. Дружить — так со всем классом. Если случай выделит мальчишку или девчонку для каких-то особых, доверительных с тобой отношений, тут же появится кличка «любимчик», а это вредно для детского коллектива. Более того, сами «любимчики» иногда усматривают в этой кличке почетный оттенок, что уж совсем не годится.

Другое дело Вася Шаликов. Он был столь равнодушен ко всему, что называлось учебным процессом, что ему и в голову не приходило иметь какую-нибудь корысть от наших дружеских отношений. Подойдет ко мне после уроков:

— Провожу?

— Проводи…

Я любила разговаривать с ним. «А вот скажите, Вера Константиновна, как это понимать?» — так начинались все наши беседы. Он никогда не спрашивал у меня про историю с географией, про героев книг, про дальние планеты и прочие тайны мироздания. Его интересовала жизнь в чистом виде, то есть суть человеческих отношений, и я поражалась его взрослости и наблюдательности: брат Федор жену бросил, а она добрая — почему бросил? Бабка Анфиса на сына в суд подала, сын ведь, а она подала — разве так можно? Девчонка одна, — он замялся, — вы ее не знаете, деньги у своих жадных родителей таскает, на них конфеты покупает и угощает весь класс — почему плохо, если она весь класс угощает? Мне казалось, что ответы на все эти вопросы он давно сформулировал сам и знал заранее, как я отвечу, словно в игру играл занятную — вдруг совпадет его решение с ответом в конце задачника. Чаще не совпадало, и он щурился иронически, но добродушно: «Это как в книгах пишут».

Фраза эта была им явно заимствована, взята напрокат вместе с интонацией у кого-то постороннего, не мать же навязала ему эту фразу, слишком велико было у нее уважение к понятию «учеба», «чтение».

Откуда у русского народа это неистребимое желание учиться, вернее выучиться? Не себе, так детям, через пень-колоду, но любым способом выучиться — получить диплом. Наверное, все это давно не так, и моя вера в неистребимое желание сродни чудачеству или профессиональной болезни. Но я вижу, как относятся ко мне матери неуспевающих учеников — уважительно, почти подобострастно, они мне в рот смотрят, каждое слово ловят и молят взглядом — выучи моего или мою, хорошо выучи, чтоб в люди вышли.

Есть милый придуманный кинематографический образ — белая кофточка в оборках, суконная юбка до пола, медальон на цепочке. Сельская учительница — всеми уважаемое загадочное существо, словно не из плоти и крови, а из другого бестелесного материала — эфир, пятое начало. Понятно, что тогда «убогий пахарь» хотел для своего чада лучшей доли, он и учил его из последних сил. А сейчас что?

Родители видят нас на классных собраниях. Мы не чета столичным. Кофтенка какая-нибудь самовязка, сапоги ношеные-переношенные, ни о каком маникюре речи быть не может, у каждой свой огород.

Родители же являются в школу принаряженные. Никакого импортного барахла на них нет, но все, что можно достать в советской торговле, — пожалуйста, пальто с норками, шапки меховые, пушистые, на пальцах, в ушах золото. После одного из таких собраний одна из родительниц, обидевшись на наш усталый и затрапезный вид, сказала: «Учителей перед собранием надо в хлорке простирать!» Едкое ее замечание тут же стало известно в учительской.

Когда я вышла после собрания из школы — вечер, снежок искрящийся, легкий, — увидела около школьной ограды табун «жигулей». Они ждали своих хозяев. Зимние наши дороги в плачевном состоянии, идти двадцать минут, ехать полчаса. И вот ведь не пожалели времени, прорвались на родительское собрание. «Так на кого вы хотите учить ваших детей? — спросила я у машин. — Сознавайтесь: на инженеров, врачей, учителей?»

А если не хотят ваши дети учиться, хуже того — не могут? Может, они инстинктивно чувствуют, что без высшего образования жить и сытней, и спокойней? Учитель не имеет права на такого сорта горечь. Какие я только не подсовывала Васе книги: Гайдара и «Серебряные коньки», «Всадника без головы» и Кассиля, «Трех мушкетеров» и «Тома Сойера»! Книги он брал, аккуратно возвращал через неделю, но проверить, читал ли он их, я не могла, он наотрез отказывался разговаривать на эту тему.