Я буду всегда с тобой - Александр Етоев

Степан Дмитриевич водил карандашом по бумаге. Глаз его, цепкий, как объектив «Фотокора», ловил на лице модели мельчайшие колебания чувств, а рука, ведомая глазом, переносила эти мелочи на бумагу. В работе мелочей не бывает. Скорбная морщинка у рта, стремительный взлёт бровей, дрогнувшие от гнева веки расскажут о человеке больше, чем застывшая фотографическая улыбка, маска, неестественная и мёртвая, выдаваемая за реалистическое искусство.

– Слушай, я вдруг подумал: может, ты мне шрам на мраморе уберёшь? Раз с живого его нельзя, так хоть на статуе от него избавлюсь. Какого дьявола он там нужен?

– Тимофей Васильевич, вы меня простите, но искусство – это в первую очередь правда. Не помню, чьи слова, кажется Чехова. И Ленин их потом повторил. Я понимаю, что правда бывает разная. Одному правда – чтобы красиво, другому – чтобы правдиво. Я предпочитаю второе. Не хочу никого обманывать. И потом, Тимофей Васильевич, ваш шрам – это тот же орден и заслуживает не меньшего уважения, чем другие ваши заслуги. Давайте его оставим. Убедил?

Дымобыков заёрзал задом по дереву, мысль художника пришлась ему по душе.

– Убедил, Степан Дмитриевич, убедил. Если орден, тогда оставим. В этом деле ты командир, а приказы командира не обсуждаются. – Тимофей Васильевич встал и устало разогнул спину. – Ты про правду сейчас сказал, правильно сказал, честно. И что правда бывает разная, тоже верно. Но смотри теперь – ты и я. Ты, Степан Дмитриевич, художник, ты работаешь в одиночку, сам себе исполнитель, сам ответчик за то, что сделал, и перед собой, и перед людьми. Я работаю с подчинёнными. Подчинённый должен быть исполнителем. Он обязан ни секунды не сомневаться в правильности распоряжений власти. Если я ему скажу: «Ты – сука, враг и предатель!» – он обязан согласиться со мной, потому что начальник прав. «Да, так точно, я – сука, враг и предатель, к стенке меня за это». Почему обязан? Потому что каждый в жизни хоть раз, да предал, хоть раз, да обматерил власть – открыто или внутри себя. – Генерал прошёлся туда-сюда по свободному пространству мастерской, остановился перед художником, хитро ему подмигнул и вынул откуда-то из-под кителя небольшую металлическую коробочку. – У меня насчёт прав ты или не прав вот какая штука имеется. – Дымобыков отщёлкнул крышку и показал Степану Дмитриевичу содержимое. В коробочке находилось нечто, очень напоминающее часы, циферблат был только какой-то странный – никаких делений, только две половины, чёрная и белая. И стрелка была одна. – Когда кто-то начинает себя оправдывать, а я знаю, что человек неправ, я кладу перед ним этот прибор и говорю: вот новое изобретение советских ученых, аппарат для чтения мыслей. И прибор сейчас показывает, что ты есть скрытый и молчаливый враг, потому что мысли у тебя чёрные. Видишь, стрелка ушла на чёрную половину? И люди верят – не потому, что наука, а потому, что нет человека светлого целиком и правильного. В каждом человеке водятся черви…

– Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался скульптор. – А давайте испытаем на мне. Очень мне любопытно, какого цвета у меня мысли.

– Не боишься, Степан Дмитриевич? А то ведь, не ровён час…

– Поздно уже бояться в мои-то годы. Чёрную собаку добела не отмоешь.

– Ладно, Степан Дмитриевич. Сам напросился.

Дымобыков что-то подщёлкнул снизу на приборе-мыслеопределителе, поводил коробочкой с аппаратом возле головы скульптора, потом с ехидной улыбкой сунул прибор циферблатом к его лицу. Стрелка ткнулась в чёрную половину.

– Ну вот. – Степан Дмитриевич развёл руками.

– Кайся, товарищ лауреат, яко на духу кайся, открывай мне все свои прегрешения, вольные и невольные, – вещал Дымобыков поповским басом, а сам радовался, как школьник, подшутивший над учителем на виду у класса и оставшийся безнаказанным.

– Каюсь, грешен, – отвечал в том же тоне ему Степан, но без улыбки, а как-то скучно.

Впрочем, скука пряталась у скульптора в бороде и не лезла на глаза собеседнику, давно уже не позволял себе Степан Дмитриевич чувства выставлять напоказ.

– Мне тут звонили из Салехарда, трудный был разговор, тяжёлый, обстановка в районе складывается тревожная, это ладно, это тебя не касается. Но зачем-то интересовались твоей персоной. Что, мол, товарищ Рза? Как здоровье, как поживает? Не съехал ещё, работает? В райотделе так просто про здоровье не спрашивают. Что думаешь по этому поводу? Не согрешил ли, часом, а, Степан Дмитриевич? Смотри у меня, у нас с этим делом строго! – шутливо пригрозил Тимофей Васильевич, а у самого во взгляде мелькнула нехорошая тень.

В сердце у Степана Дмитриевича ёкнуло. Он-то хорошо понимал, что значат эти звоночки, от них-то он и подался на вольные параллели Сибири под охрану сторожевых вышек.

– А приборчик – это пустое. – Дымобыков потряс коробочкой и убрал её с глаз долой. – Приборчик этот ловушка для дурачков. Я же сам внизу пальцем стрелку куда надо верчу. Хочу – на чёрное, хочу – на белое, но на белое ставить неинтересно, на белом человека не видно.

Дело шло, мраморный комдив оживал, как Галатея, только мужского пола. Изваяние получалось величественным, и не только за счёт наград. Особое величие придавал намеренно завышенный рост, комдив как бы вставал на носки и вглядывался в смутное будущее, выискивая в нём глазами проблески зари коммунизма. Так объяснил художник свой замысел замполиту дивизии, посетившему его мастерскую. Полковник был дружелюбен, спрашивал о том и об этом, тоже поинтересовался ботинками, что-то пошутил про Америку, сказал, что однажды мылся в походной американской ванне, но русская баня лучше. А ушёл – пожал руку скульптору и пожелал ему успехов в работе.

Степан Дмитриевич сидел за столом, отдыхая после художнических трудов. Мраморная пыль на полу искрилась в потоке света, льющегося через открытую дверь, тёплый воздух наполнял мастерскую запахами летнего дня. Среди прочего добра на столе лежала толстая картонная папка, насквозь пропитанная конторской пылью.

В очередной свой визит к художнику Тимофей Васильевич как бы в шутку принёс ему ворох идей непризнанных местных гениев. Записанные на чём попало – на каких-то полосках кожи, на обрывках старых плакатов, на страницах амбарных книг, даже на полях сочинения греческого историка Фукидида, – все эти явления мысли были сложены в единую папку с надписью «Изучить». Если кто-то всё это и изучал, этот кто-то был невиданного терпения, Степан Дмитриевич оценил это позже. Выложив драгоценный груз, Дымобыков сказал Степану: «Вот, хотели выкинуть, да забыли. Тут про всякие памятники, стату́и. Ты художник, глянь одним глазом, может, чего дельного есть». Папка пролежала на верстаке, дожидаясь своего часа, и вот этот час настал.

Степан Дмитриевич её открыл и прочитал на пожелтевшем листе бумаги, лежавшем поверх других: «Начальнику Химлаборатории Башилову И. Я. от старшего лаборанта Острового И. А.». И далее: «Заявка на изобретение».

Старший лаборант Островой предлагал к ближайшему юбилею советской власти проект башни из проволоки в 500 метров высотой, каркас башни весом 2–2,5 тонны поддерживается сверху воздушным шаром, и вся башня унизана электрическими лампочками и портретами вождей мирового пролетариата и руководителей государства из никелиновой проволоки по асбесту, проволока при накаливании краснеет, и красными чертами по белому асбесту проступают лица вождей и руководителей.