Блажий Омут - Елена Михалёва

Под моим взглядом она перестала хмуриться. На щеках проступил нежный румянец.

— Как там Ждан? — спросил я, дабы не смущать её более своим молчаливым глядением.

— Подрос. Сделался аукой, как я и думала. Быстро освоился, — её взор при этих словах потеплел. — Теперь он помогает людям выбраться из леса, если заблудились. Криками «ау» на дороги выманивает.

— Хорошо. А…

Я не знал, как закончить вопрос, не ранив её. Но Верея без слов всё поняла.

— А от Бажена я ушла, — она опустила взор. — Решила жить по-своему.

— И не болит сердце? Не тоскует? — мне никак не удавалось скрыть своего интереса. — Ведь легенда гласит, что русалка любит всего дважды: до смерти и после.

Верея улыбнулась. Смущённо и задумчиво.

— Так и есть, — вымолвила она.

Кот лениво встал, потянулся, впившись когтями в одеяло так, что достал до самой моей ноги. А потом спрыгнул с кровати и ушёл в соседнюю комнату, служившую кухней. Мешать не хотел, выдра шерстяная. А сам проворчал:

— Пойду поищу Томилу. Обрадую, что ты очухался.

Он скрылся за шторкой, которая служила дверью.

Я же снова попробовал сесть повыше, но кожу на спине пронзила колющая боль в сотне мест сразу, поэтому все попытки пришлось оставить. Это донельзя беспокоило меня, потому как слабым быть я не любил. Да ещё перед лицом женщины.

Сама же Верея, судя по её виду, тоже разволновалась. Всё мучила свой клубок и никак не глядела на меня.

Я поймал её за руки. Отложил в сторону нитки.

— Спасибо, что спасла ты меня, моя Верея Радимовна, но не смогу остаться с тобою, — душа моя разболелась, пока говорил. — Ты прости мне те жестокие слова про тварей, когда из Медового Яра уходил. Не в натуре твоей дело вовсе. Но не по пути нам с тобою…

Я запнулся, когда она подняла на меня лазоревые очи. Перехватило горло. Из их глубины глядела на меня не старая, мудрая Лобаста, а та юная, одинокая девушка, которая шагнула однажды в Блажий Омут, подталкиваемая предательством и несправедливостью. Теперь мне казалось, что это я её толкаю туда. Но я должен был её снова покинуть. И сказать, что не просил её идти за мною. Что…

— Лех, я всё знаю, — она грустно улыбнулась, оборвав мои мысли. — Всю беду твою ведаю. И тебе меня не обмануть. Знаю я, зачем ты идёшь на тот берег Быстринки.

Моя челюсть отвисла сама собою.

— Кот. Шельма шерстяная. Так и знал, кому-нибудь сболтнёт, — проворчал я, поборов первое удивление.

— Кот ничего мне не говорил, хоть и беспокоится о тебе, — она погладила мои руки, вычерчивая на раскрытых ладонях кончиками пальцев едва ощутимые линии, отчего по затылку побежали мурашки. — То заклятие с гребнем в обе стороны сработало. Я тоже видела всё. И не стану встревать. Ты в своём праве. А я буду рядом, когда ты со всем разберёшься.

— Верея, — я облизал треснувшие, пересохшие губы, ощутив на них привкус крови. — Тебе… никак со мной нельзя.

Она кивнула. Коротко и сдержанно. Посидела подле меня пару минут, пока я пытался подобрать слова, да так и не смог. А потом встала, отпустив мои руки.

— Отдыхать тебе надобно, сил набираться. Подремать попробуй. А я пока поесть приготовлю, — шепнула она.

Затем Верея ушла, оставив меня одного. Уснуть я так и не смог. Всё слушал, как гремит она посудой, как стучит ножом, нарезая овощи. И как тихо напевает себе под нос за работой.

А потом прибежала Томила, которую сопровождал кот.

Староста бухнулась на колени пред моей постелью и всё причитала и плакала, вспоминая дочь и то, как сильно испугалась она на болоте. Она благодарила меня сердечно. Говорила, что мы можем оставаться у неё, сколько пожелаем. Ни разу не припомнила, что под её крышей теперь не только Ловчий, но и настоящая нежить. А она ведь видела и варгина огромным, как баран. И Верею в обличьи Лобасты тоже. Да только всё про Марию твердила. Томила корила себя, что сама во всём виновата. Сокрушалась, что дочь в порыве злости прокляла. Я лишь ответил, что это не повод был живого человека проклинать даже в шутку, надо было за девицей с детства следить. И Томила расплакалась, а когда взяла себя в руки, пустилась в воспоминания. Она рассказывала мне о том, как рано умер муж. Сгинул в болотах, оставив её с малышкой на руках. Ей было сложно воспитывать её в одиночку, работая в полях. А когда её выбрали старостой, времени на Марию и вовсе не оставалось, хоть и любила она единственное дитя бесконечно и баловала, как могла.

Она всё говорила. Вспоминала. Хмурилась. Улыбалась. Пускала слезу. Но я почти не вслушивался в её слова. Моё внимание занимала тихая песня, звучавшая в кухне, пока в горшке кипела похлёбка. И больше всего я боялся того момента, когда эта песня закончится.

* * *

Спустя ещё две недели раны мои затянулись достаточно, чтобы я смог, наконец, покинуть Старый Вымол.

Стояла середина ноября. По утрам трава белела, покрытая острыми иглами инея. Холода уже сковали землю и остудили воду, готовые в любой день превратить её в лёд. Тянуть с переправой было более нельзя.

Я простился с Томилой, получил обещанную награду за то, что избавил деревню от Жар-птицы. А потом пошёл к пристани, где уже ждал меня продрогший паромщик.

Утро выдалось хмурым и промозглым. Дыхание вырывалось изо рта белыми облачками.

Мы с Котом погрузились на паром. Тронулись от берега. Бревенчатая конструкция покачнулась, но пошла на диво плавно. Стальная гладь реки напоминала расплавленное зеркало.

Лишь на середине Быстринки я позволил себя обернуться. И сказал варгину:

— Ты прав, мой друг. Все проблемы из-за любви.

На пристани неподвижным изваянием стояла Верея, кутаясь в ажурную вязаную шаль с кистями. Ту самую, которая прежде принадлежала красавице Марии.

Зима выдалась стылая и голодная, а за нею пришла гнилая весна. Снег сходил медленно, а вот лёд на реках уже сделался опасным. Обманчивым. Его рыхлая, пористая масса говорила о том, что вставать на такой лёд нельзя. Никому не выбраться, ежели провалишься.

Промозглый ветер пробирал до костей, задувая под мою худую меховую одежду. Когда же, наконец, занялась настоящая оттепель, я был просто счастлив. Просевший и посеревший снежный ковёр обнажил чёрную землю. Побежали говорливые ручьи. Запахло той пряной свежестью, которая знаменует пробуждение природы. Даже солнце сделалось иным. Ярким и лучистым. Настолько, что варгин беспрестанно жмурился. То ли от удовольствия, то ли от вредности.

Но до деревни Беличий Бор мы добрались только в день Родоницы.

Здесь вблизи от бревенчатого тына раскидывался густой сосновый лес. Рыжие свечки сосен качали кронами в вышине, будто кивали, соглашаясь с шёпотом потеплевшего ветра. Уютное, тихое место. Оттого так и дико мнилось всё происходящее тут.