Звезда Одессы - Герман Кох

— Благодарю вас, молодой человек, — сказала старуха.

На улице она несколько секунд постояла в нерешительности, словно забыла, зачем вышла из кафе, а потом зашаркала в сторону бульвара Аполло.

Тем временем Максу удалось привлечь внимание официантки.

— А тебе еще пивка? — спросил он.

Я кивнул; мне хотелось спросить еще кое о чем, но я решил, что будет разумнее не делать этого — во всяком случае, сейчас.

Макс покачал головой и засмеялся.

— Что? — спросил я.

— Нет, я просто подумал о той старухе… Только посмотришь на красивую девушку, как тут же объявится старая развалина.

— Да, — сказал я.

Я пытался смотреть как можно безразличнее, но затаил дыхание.

— Нет, понимаешь… Я хочу спросить: ты никогда не думаешь о таких вещах? Она стара, но, может быть, еще думает об этих вещах. О которых думают молодые девушки, вот что я имею в виду.

Нам принесли пиво, и мы одновременно сделали по глотку.

— Я думаю об этом, — медленно сказал Макс. — Вообще-то, я всегда об этом думаю.

Я промолчал: вдруг Макс скажет что-нибудь еще или разговор естественным образом коснется сада и предстоящей перестройки первого этажа.

— И о противоположном тоже, — продолжил Макс. — При виде маленьких детей я всегда думаю, как они будут выглядеть, став древними старичками и старушками. А при виде таких сладких девчонок, как те двое, — что в обозримом будущем они станут грузными и одышливыми, что без посторонней помощи они не войдут в трамвай, так как попросту не смогут втащить свое разваливающееся тело…

Я улыбнулся.

— Да, — сказал я. — Я тоже иногда думаю…

— Некоторые находят в этом утешение, — сказал Макс. — В том, что они могут думать о таких вещах. Потерпевшие неудачу мужчины, например, думают так: «Эта красивая девушка, для меня — существо из параллельного мира, скоро распрекрасным образом состарится». Им не хочется помнить о том, что сами они давно умерли и похоронены. Но я не это имею в виду. Я имею в виду, что вокруг такой тетки в леопардовом манто в прошлом, в ее лучшие годы, может быть, тоже вились парни, пускавшие слюни. Эти парни больше не могут ходить или уже лет двадцать как лежат на кладбище.

Я снова промолчал, довольный тем, что не закончил свою мысль. Макс выудил из нагрудного кармана пачку «Мальборо» и закурил. Не предложив мне сигарету, он убрал пачку обратно.

— Я и о своей собственной дочери иногда такое думаю, — сказал он. — Думаю, есть процессы, в которых родители просто не хотят участвовать, и поэтому природа устроила так, что этого и не надо. Мне приятно видеть, как Шерон растет, но одновременно я рад, что меня не будет, когда она начнет стареть.

Макс подтянул кверху рукав спортивного свитера и посмотрел на свои водолазные часы, потом помахал официантке.

— Тебе нужна небольшая перестройка дома, — сказал он. — Под видом ремонта. Хорошенько подумай, как все распланировать, чтобы жить там самому. Чтобы не оказаться с двумя кухнями, хотя тебе нужна лишь одна — ну, ты понимаешь. За такое жилье в таком районе после небольшой переделки можно назначить какую угодно сумму. Ты запросишь столько, сколько, по твоему разумению, никто не согласится заплатить, понимаешь? А пока не найдешь подходящего жильца, поселись там сам. Это разрешено, это вполне легально и всем понятно. Через несколько лет люди забудут, как все было, а у твоей жены окажется садик, где можно посадить хорошенькие цветочки. Женщинам это нравится, уж я-то знаю. Посмотрел бы ты на наш балкон: тропический лес даже сравнить с ним нельзя.

К нам подошла официантка. Макс разогнал рукой сигаретный дым, словно иначе ничего не увидел бы, потом прищурился и посмотрел на нее.

— Можем мы рассчитаться, красотка? — спросил он.

Это жене пришло в голову поручить «маленький ремонт» первого этажа своему брату. Сначала я возражал, но быстро сдался, согласившись с ее доводами: хотя шурин, с точки зрения членов его семьи, и был дармоедом, он, несомненно, всегда стремился «подхалтурить». В те часы, когда он не «медитировал» на диване, он расширил кухню у себя дома, что, впрочем, было совершенно не нужно, и выложил ванную оригинальной португальской керамической плиткой, намереваясь создать там, по его словам, «южную атмосферу». С португальской плиткой вышло то же самое, что и со сгоревшими у Ивонны в духовке блюдами, созданными по заграничным рецептам. В этой квартире — на темном верхнем этаже дома, стоящего на такой же темной улице в районе Амстердам-Запад, — просто невозможно забыть, что ты находишься в насквозь сволочном окружении, «по-южному» там никогда не было и не будет, даже если шурин разукрасит все стены и потолки римскими фресками и помпейскими мозаиками.

Меня пугало его присутствие на первом этаже, сопровождавшееся сверлением и стуком, а еще больше — его присутствие за нашим кухонным столом после выполненной работы: он скручивал самокрутки и дул пиво, наводя на нас тоску своим вялым философствованием, рассуждениями о важности «внутренней гармонии тела и духа» и о реинкарнации. Хуже всего было последнее. Несколько лет назад он уверовал, что уже не раз «реинкарнировался»; первую, очень тяжелую, «прошлую жизнь» он провел в Провансе, будучи Винсентом Ван Гогом, затем был французским генералом, сражавшимся при Вердене, а в последний раз — заключенным, который скончался в немецком концлагере. Жестокие гонения стали причиной его нынешнего депрессивного состояния и «темных» ощущений.

Я встречал и других людей, верящих в реинкарнацию. Главное сходство между ними заключалось в том, что в прошлом они неизменно были известными людьми. Винсент Ван Гог в течение своего провансальского периода еще только боролся за признание публики, но ведь позднее для него выстроили целый музей; то же самое можно сказать о перевоплощении в александров македонских и наполеонов, и даже заключенные в концлагерях стали «исторически знамениты», если так можно выразиться. При этом никто не становился, например, охранником в том же концлагере: очевидно, прошлая жизнь, в которой человек до смерти забивает узника дубинкой, была никому не нужна.

Вспоминаю воскресное утро, когда шурин впервые завел разговор о «прошлых жизнях»; мы сидели в ужасной блинной, и я чувствовал себя без вины виноватым за то, что он при собственных детях рассказывал о тяжелых временах в концлагере, из-за которых папа иногда становится грустным и мрачным. Я глядел на него — тупая физиономия, избалованный вид, — а он совершенно спокойно разрезал блин со шпиком. Я подумал, что если бы сам верил в «прошлые жизни», то с удовольствием вернулся бы в то время — и не важно, в какое место, в концлагерь или куда-нибудь еще, — чтобы собственноручно его отколотить. По-хорошему, в этой жизни он заслуживал трепки куда больше, чем во всех прошлых жизнях, вместе взятых.

— Нет, так я работать не могу, — сказал он, в первый раз посетив квартиру госпожи Де Билде.

Держа руки в карманах, он стоял в кухне и разглядывал мешок сухого собачьего корма, лежавший на столе. Взгляд его был печальным: возможно, он возлагал на собаку, изображенную на пакете, персональную ответственность за то, что никак не может начать ремонт. Собака, черно-коричневая, восхищенно подняла одно ухо, будто уже издалека слышала, как вкусные кусочки падают в ее миску. Невольно я подумал о фотографе, который уговорил собаку позировать с поднятым ухом, а потом подумал о Петере Брюггинке; надо бы ему перезвонить сегодня или в крайнем случае завтра.