Осенние дали - Виктор Федорович Авдеев

ему придется в полночь-заполночь ко мне в окошко стучать. Да только я не приму. Найдем лучше, лишь стоит поманить.

Варвара Михайловна совершенно ясно увидела, что Забавина говорит так из ревности: ей и посейчас дорог Молостов. И как она еще с первой встречи у шалаша, когда увидела дорожного техника и заведующую столовой вместе, не почувствовала их отношений? Ошеломленная Варвара Михайловна испытала ощущение человека, который поскользнулся и на глазах у толпы упал в грязную, вонючую лужу. Он с ужасом представляет, во что превратился; надо подняться — и мучительно стыдно перед людьми.

— А вашим придиркам… — продолжала Забавина, и глаза у нее заблестели, как у кошки. — Вы меня этими придирками не запугаете. Ясно? Не запугаете.

Неожиданно Камынина рассмеялась — тихонько, устало, но искренне:

— Не так вы меня поняли, Клавдия Никитишна. Конечно, я сама виновата. Ну что ж: будет наука на будущее. — Она тяжело, подавленно вздохнула. — Вы правы только отчасти. Совсем отчасти.

За стеной кладовки послышались шаги, голос возчика окликнул:

— Але, Клавочка! Выдь на лавочку. Давай за хлебом в сельпо, в Бабынино подвода идет. Поворачивайся, не то, гляди вон, туча заходит.

Услышав голос возчика, Варвара Михайловна глянула на заведующую столовой и вышла из кладовой. Ничего не сказала ей больше и Забавина. Они будто условились, что этот разговор останется между ними.

Забыв про больных в шалаше, Варвара Михайловна бессильно, словно избитая, пошла обратно на трассу. Отчего так сумрачно: ведь утро?! Да, да, возчик говорил что-то про тучу? Действительно, вон из-за верхушек елей ползут грузные, синеватые облака, клещами охватывая юго-восток. Солнце еще светит, но уже на лес, на луг упала тень, и, несмотря на теплоту, в летнем воздухе чувствуется сырость. Опять, значит, будет дождь. Ну и тоска.

Разве можно уйти от самой себя? А именно этого хотелось Варваре Михайловне. Она была возмущена, оскорблена, раздавлена. Она несла Павлу свою душевную чистоту, собиралась пожертвовать для него всем: семьей, прежними знакомствами, налаженным бытом — и вдруг узнала, что у него есть любовница. В какой-то частичке мозга трезвый голос ей говорил: что же тут странного.? Павел Антонович здоров, молод, самостоятелен; Забавина — разведенка, тоже одинокая. Но Варвара Михайловна не хотела слушать этот трезвый голос: все в ней кипело. Как Павел жил в Чаше, в конце концов, ее не касается. Но зачем же здесь, в лагере, ухаживая за ней, он по-прежнему встречался с заведующей столовой? Ведь именно с нею вечером после политбеседы он пошел в лес?

Ей вдруг захотелось увидеть Андрея. Он такой благородный, хороший. Внезапно краска залила лицо, шею, руки Варвары Михайловны, и на глазах, не от внутренней боли, а от стыда, выступили слезы. Сколько страданий принесла она мужу своим «романом»! Достойна ли она теперь его? (Ей всячески хотелось возбудить в себе любовь, нежность к нему.) Где Васятка? Сыночек, родной… он на трассе.

Варвара Михайловна почти побежала к небольшому пятитонному катку, возле которого стоял мальчик. Туча заходит, ребенок может вымокнуть, простудиться: вчера перед обедом он два раза кашлянул. Это ужасно. Она подхватила Васятку на огрубевшие от работы руки, покрыла лицо поцелуями. Заметила, что его рубашка запачкалась, скорее повела в шалаш переодеваться. Мальчик выразил неудовольствие: чего мама мешает играть? Ему было так весело! Он кидал камни под каток, и тяжелая машина с хрустом их крошила.

XXVII

Вдали над Окаевским карьером висели хмурые, синевато-желтые тучи, словно простеганные хвостатыми нитками: там шел дождь. То и дело вспыхивали молнии, взрывая громады туч, колебля окрестности неровным, мертвым светом; заглушенный расстоянием, слабо рокотал гром. По раскисшему проселку мимо песчаных разработок медленно пробирался газик, невыспавшийся Камынин хмуро поглядывал в смотровое стекло.

Мысли его, как это часто случалось за последнее время, были далеки от трассы. Он не видел отцветающей калины с опавшими бело-розовыми лепестками, не слышал пересвистывания щеглов, мухоловок; с болезненным упорством думал главный инженер об одном — о своей развалившейся семье.

«К чему стремятся люди? Чтобы жить в свое удовольствие? Тогда Варвара права: разонравился муж — заводи другого или бери любовника. Если же человечество, как и во все века, стремится к усовершенствованию, оно не может обойтись без сознания долга, хоть это кое для кого и звучит банально. Нельзя бесконечно твердить: «Любовь. Свобода чувства». Так и вторую жену (или мужа) бросишь, и четвертую, объясняя все тем же «чувством». Разводы стали  э п и д е м и е й, а должны бы быть редким и печальным  и с к л ю ч е н и е м. Семья создается во имя детей. И разве может вызвать уважение тот из родителей, который обрекает своего ребенка на полусиротство, безудержно отдаваясь любовной страсти?»

Газик тряхнуло на ухабе, Камынин выглянул. На мосту стоял громоздкий скрепер, доверху наполненный песком. На суходол под мост, разбрызгивая грязь, подошел самосвал, водитель, все время поглядывая наверх, остановил его в точно определенном месте. «Даешь, Сеня!» — крикнул он. Скреперист наверху открыл ковш, из огромного, шестикубового чрева машины с шумом, шорохом посыпался песок. Направленный умелой рукой, песок валился, словно в пасть, в кузов самосвала, стоящего как раз под широким отверстием в мосту.

— Стоп. Отбой, Сеня! — крикнул снизу водитель, и скрепер закрыл свое чрево.

Груженый самосвал отошел. Андрей Ильич сделал знак шоферу заглушить мотор, вылез из кабины. Под мост на суходол вкатилась трехтонка, получила свою порцию песка и зарулила к линии трассы.

— Ловко приспособились, — одобрительно проговорил Камынин, подходя к скреперисту.

Тот узнал главного инженера, поздоровался. Выглянул из своей будки и водитель трактора.

— Кто вас надоумил? — спросил Камынин. — Сами?

Скреперист спрыгнул на землю, неловко отряхнул широкие подвернутые штаны комбинезона. Его большие грубые ботинки были по щиколотку перемазаны незасохшей глиной.

— Нет, — ответил он. — Карьерские. Загружать автомашину дело долгое, да и сколько рабочих рук надо, труда положить… ну, а мне что? Вижу, правильные слова говорят, и согласился подсобить. Мы и гравий так загружаем.

— Отлично, — похвалил Камынин. — Толково приспособились. Позвольте, а мне ваше лицо знакомо. Я с вами уже где-то встречался.

Он пристально вгляделся в здоровяка-скрепериста. Парень стоял несколько сконфуженный вниманием, но с видом человека, сознающего свою силу, сноровку. Плечи у него были не по возрасту тяжелые, губы толстые, добрые, волосы из-под грязной, замасленной кепочки отливали спелым льном, а небольшие голубоватые глаза смотрели приветливо, внимательно.

— Я думал, не вспомните, народу-то у вас тыщи, — застенчиво сказал скреперист. — Встречались, точно. Весной еще, в мае. Во дворе МДС. Я нож поломал у грейдера-струга, меня Горбачев и того… а вы в аккурат приехали и заступились. Я еще на скрепер запросился, вы и тут помогли. Вот я и работаю.

— Помню, — улыбнулся