Меч Заратустры - Антон Антонов

А Василий перед смертью принялся пророчествовать, но успел предсказать лишь судьбу Москвы, которой суждено сгореть дотла, ибо без него некому будет защитить Третий Рим от полчищ сатаны.

А когда Торквемада уже занес меч, Василий крикнул, обернувшись:

– Ты сам отец ереси…

Но тут клинок опустился, и кровь залила клеймо у гарды.

– Я вижу, тебе тоже нравится убивать, – негромко сказал инквизитору Князь Света Лев.

– Если бы я задавил в себе убийцу, то пахал бы сейчас землю на лесной поляне, – ответил Торквемада.

– А как же смертный грех?

– Ну, ведь нам с тобой можно в это не верить, – напомнил инквизитор князю его собственные слова и рассмеялся.

А рядом на костре исходила криком юная сатанистка – единственная, которую Торквемада согласился сжечь живой.

Она сама так захотела и без всякой пытки призналась, что действительно служит сатане и больше всего на свете жаждет скорейшей встречи со своим господином.

Каждый сходит с ума по-своему.

Фанатики, заполонившие руины университета, например, заучивали наизусть список из тринадцати имен – список, в котором под четвертым номером значилась «архиведьма Жанна, называющая себя королевой Орлеанской».

Даниил Аронович Берман добрался до Можая на велорикше. Это был привычный таборный транспорт, который можно было взять в аренду с водителем и без. А поскольку мастер захватил с собой с завода целый рюкзак ножей и разных безделушек собственного изготовления, ему не составило труда нанять пустую повозку до Можая.

По дороге, наезженной телегами, велоповозка шла без труда. Педали, сменяя друг друга, крутили внучка мастера Руфь и ее отец. Они могли бы добраться до Можая и быстрее, но не хотели отбиваться от общей массы зиловцев. Но в Можае начались проблемы.

Во-первых, дальше не было дороги. Только тропинка, по которой можно лишь пройти пешком или проехать верхом. На двухколесном велосипеде тоже можно – но у Берманов не было велосипеда.

Велорикшу у них тоже забрали – ее следовало вернуть на пункт проката, и об этом позаботился дежурный агент в Можае.

А потом ушла и Руфь. Бросила отца и мать, накричала на деда и тетку и умчалась партизанской тропой на север следом за своей подругой, которую охмурили маздаи.

Каждый сходит с ума по-своему.

Подруга бодро топала по тропе босыми ногами и ветки хлестали ее по голым бедрам. Кое-как повязанная тряпка то и дело сползала, обнажая ее сверх пределов приличия. Хотя о каких приличиях может идти речь, если нагие груди Елены были открыты всем ветрам и соблазнительно покачивались в такт шагам.

Мужчины, которых было немало в караване, смотрели на Лену во все глаза. Рабынь, одетых подобно ей, было тут больше десятка, но никто из них не мог поспорить в красоте с бывшей секретаршей.

Потягаться с ней могла разве что ее госпожа Елена Прекрасная, но с тех пор, как в Орлеан стали приходить нагие рабыни, среди валькирий сменилась мода.

Воительницы щеголяли теперь в мужской одежде – в рубашках, сапогах и шляпах с перьями. Только некоторые вместо сапог надевали сандалии по амазонской моде, а нагота сделалась уделом рабынь и наяд.

Зато среди паломниц настойчиво распространялся слух про белую землю удачи. Будто бы надо ходить по этой земле босиком двенадцать дней и кататься по ней нагишом семь ночей, прежде чем прильнуть губами к роднику со сладкой водою счастья. Иначе вода не подействует вовсе или действие ее будет не столь сильным, как следовало ожидать.

– А если дольше ходить босиком, то что будет? – спрашивали некоторые, и более осведомленные отвечали им:

– Что будет, что будет… Хорошо будет.

Руфь тоже хотела, чтобы ей было хорошо – но она очень боялась змей и лягушек.

Старожилы из партизан клятвенно заверяли, что змей в этом лесу нет, но про лягушек они сказать этого не могли. Каждый мог убедиться своими глазами, что они тут есть.

А до Орлеана было два дня пути, и ночевать пришлось в лесу. Руфь устроилась на ночлег у костра – кто-то сказал ей, что лягушки боятся огня. А рядом тихо шептались валькирия и рабыня. Кажется, они ласкали друг друга, и рабыня спрашивала:

– А ты будешь меня пороть?

И валькирия, смеясь, отвечала:

– Конечно, если ты провинишься.

– Тогда я провинюсь прямо сейчас, – шепнула рабыня и, кажется, больно укусила хозяйку.

Ойкнув, валькирия звучно шлепнула ее по голой коже и в сердцах воскликнула несколько громче, чем следовало бы среди ночи:

– Черт! Беда с вами, маздаями. Вечно у вас все не как у людей. Ну хорошо. В наказание за провинности я буду оставлять тебя без порки.

А на следующий день вечером рабыни и паломники пришли к истокам Истры. И оказалось, что вода из самого святого родника предназначена только для тех, кто не меньше семи дней отработает на храмовых полях или на стройке.

Никто не пьет сладкую воду счастья даром.

И на вторые сутки праведных трудов Руфь заметила, что она осталась последней белой вороной, которая ходит в городской обуви по белой земле удачи.

Когда наступил новые рассвет, она оставила свои кроссовки на месте ночлега и вышла в поле босиком. И ей было хорошо.

Всю эту неделю паломницы соблюдали строгий пост. В королевстве было мало еды и много паломников и иммигрантов. Но был в этом и более глубокий смысл.

Когда ослабевшая после поста и работы от рассвета до заката Руфь прильнула губами к роднику со сладкой водою счастья, она почувствовала, что в жизни своей не пила ничего вкуснее этой воды.

Влаги вокруг было вдоволь – пей не хочу. Из открытых родников, из колодцев, из реки или озера – сколько угодно. Каждую ночь в воде у родников плескались нагие паломницы, смывая пыль, которую они собрали на свои тела, катаясь по белой земле удачи сами по себе или с мужчинами.

Но в священном роднике вода была особенная. И кто знает, в чем тут причина – в свойствах самой воды или в семи днях труда на храмовых полях.

А потом Руфь, босоногая и загорелая, пришла к валькирии Елене Прекрасной и попросилась на ее поля, чтобы быть рядом с подругой.

Благородные рыцари и дамы из свиты королевы Орлеанской охотно принимали к себе паломников, желающих остаться на земле королевства на правах свободных крестьян.

Подруга, правда, пыталась убедить Руфь сделаться рабыней по примеру маздаев и унизить тело, чтобы возвысить дух, но на такую жертву внучка старого мастера Бермана не могла пойти даже ради лучшей подруги.

Для этого она была слишком рационально мыслящей.

А тем временем ее дед так и не решился продолжить путь по тропинке пешком – а может, просто не захотел никуда идти без любимой внучки.