Пожиратели звезд - Ромен Гари

Lider maximo – теперь его называли так – по-прежнему ревностно заботился о своем ночном кабаре, и вскоре «Эль Сеньор» познал свои лучшие дни. Диктатор регулярно наведывался сюда – то с приятелями по оргиям, то с высокими зарубежными гостями. Артистические агентства беспрестанно держали под контролем самые отдаленные уголки земного шара, разыскивая новые таланты, и в отчетах всех иностранных посланников, аккредитованных при новом правительстве, непременно была отмечена та страстная заинтересованность, которую Хосе Альмайо питал по отношению к магам, жонглерам, акробатам и всем бродячим артистам, способным хоть на секунду создать иллюзию сверхъестественного могущества. Директоров крупнейших в мире ночных клубов – «Лидо», «Тиволи», «Адрии», «Сандс» – он принимал лучше, чем государственных деятелей, и обсуждению новых номеров, которые им довелось увидеть или о которых они знали понаслышке, он уделял внимания больше, чем решению политических вопросов.

"Человек, к мнению которого lider maximo прислушивается больше всего, – писал своему правительству г-н Санглье, посол Франции, – чех, обязанный своим авторитетом в глазах Альмайо единственно тому факту, что он может исполнить целый каскад «сальто-мортале», не выпуская при этом из рук подноса с бутылкой и двенадцатью наполненными стаканами… После него наиболее влиятельным лицом я бы назвал «человека-змею», способного скрутиться так, что он умещается в шляпной картонке… Следующее место, по-моему, отводится послу США – ex aequo с неким турком, талант которого заключается в умении засовывать себе в рот горящие шпаги и глотать раскаленные угли… Я полагаю, что если бы вы, Ваше превосходительство, могли направить сюда в качестве посла какого-нибудь марсельского факира, способного лазать по канату и растворяться в воздухе, то он не преминул бы получить заказы для нашей промышленности, причем с гораздо большей легкостью, нежели ваш покорный слуга… В этом страшном, в действиях своих умеющем проявить себя реалистом – если не циником – человеке, столь суровом и беспощадном, есть по-детски наивная грань: необыкновенное суеверие и жажда всяческих чудес – в этом суть индейской души… "

Она хорошо помнит жонглера Сантини – может быть, потому, что Хосе никогда не надоедало смотреть его номер, и ей неоднократно случалось видеть его – это так демократично – сидящим за одним из столиков в зале, среди прочей публики, – полдюжины автоматчиков с оружием на взводе бдительно следили за порядком во мраке кабаре, – а Хосе, глядя на итальянца, улыбался так, как не улыбался никогда – даже в ее объятиях.

Сантини был седеющим сухопарым человечком, из семьи сицилийских жонглеров, корни которой уходили в XVII век; самому знаменитому из них, Арнальдо, царь Александр II даровал титул графа. Вообще этот номер считался уникальным, его смог исполнить в 1935 году – незадолго до своей смерти – лишь соотечественник Сантини, Растелли. Сантини стоял на одной ноге на горлышке бутылки из-под шампанского, водруженной на мяч; другая нога была согнута сзади – на ней вращалось несколько колец; на лбу он удерживал в равновесии еще одну бутылку, на горлышке которой покоились друг на дружке два шара, – и при этом жонглировал пятью шарами.

Несомненно, это было самое необычайное из зрелищ, которые когда-либо представали человеческому взгляду на этой земле, величайшей из побед, одержанных человеком над законами природы и собственной участью.

В зале воцарялась тишина почти благоговейная – даже пьяницы смолкали. С напряженными лицами люди безотрывно следили за демонстрацией всемогущества, ставшего наконец доступным простому смертному. И в этот момент почти всегда на лицах зрителей лежала печать грусти; когда номер заканчивался, они принимались пить и пили еще больше, чем прежде.

Но она следила обычно лишь за лицом Хосе – гораздо внимательнее, чем за выступлением жонглера, – ведь у женщин тяга к абсолюту, конечно же, не так сильна, как у мужчин, – их куда менее волнуют те бескрайние перспективы, которые открывал перед человечеством артистический подвиг Сантини.

Наивное изумление, смесь восторга, восхищения и страха – вот что отражалось у него на лице. В страхе державший всю Центральную Америку lider maximo исчезал – на его месте сидел простой кужон, истосковавшийся по своим утраченным божествам, разрушенным храмам, кужон, утолявший в этот миг извечную индейскую жажду чего-то сверхъестественного.

Талакоатль, умевший сдвигать горы и разить врага, изрыгая огонь из чрева – недр земли;

Ижмуджин, способный даровать вечную жизнь безграничной половой силе; Арамуксин, назначавший людей царями…

Бывали моменты, когда все книги об этой стране – она их по-прежнему читала в большом количестве – все прошлое древних развалин, вулканы, статуи и священники-убийцы – воинство нового бога, устремившееся вслед за конкистадорами, – находили вдруг в ее глазах воплощение в одном-единственном человеке; и тогда ей хотелось плакать, хотелось обнять эту полную мечтаний жестокую голову и прижать к своей груди.

А Сантини, презрев все законы природы в отношении рода людского, стоял себе на своей бутылке, демонстрируя предел мастерства и совершенства, а иногда возносился и еще выше: окончательно уподобляясь некоему божеству, водружал себе на нос бильярдный кий – величественный первопроходец, преодолевающий границы возможного, живое доказательство того, что человек – великое и могучее создание.

Да, это действительно был момент триумфа рода людского; таких, как этот жонглер, следовало бы показывать всем тем, кто смеет высказывать сомнения по поводу нашей дальнейшей судьбы, дабы придать им оптимизма.

После представления Хосе всегда приглашал маэстро за свой столик и непременно вставал, приветствуя его. Закончив номер и сойдя со сцены, Сантини бывал необыкновенно молчалив и замкнут. Брови пьеро над черными бусинками глаз придавали его лицу выражение неизбывной тоски.

Однажды ночью, после частного представления, устроенного им в своей резиденции для делегации немецких специалистов по экономическим вопросам, Хосе, порядком подвыпивший и много говоривший о Гитлере, задал ему неожиданный, всех немало удививший вопрос.

– В этом нет никакого секрета, – ответил Сантини, – достаточно упорно работать с самого раннего детства. В моем случае – с четырехлетнего возраста. Никакой личной жизни, никакого счастья, никакой любви – только работа, причем безрезультатная.

Она заметила, что лицо у Хосе как-то омрачилось.

– Но вы имеете такой успех, – сказала она.

– О нет, – ответил сицилиец, – это полный провал. Я достиг своего предела. Видите ли, все время я пытаюсь исполнить свой номер, добавив еще один шар… шесть шаров. Но мне этого так и не удалось сделать – ни разу.

На его лице мелькнуло какое-то подобие улыбки.

– Положа руку на сердце, скажу, что продал бы душу Дьяволу лишь ради того, чтобы суметь однажды сделать это… хоть раз. Деду моему это удалось, так, по крайней мере, говорят – как о Паганини… Ходят слухи о том, будто они оба продали душу Дьяволу. Как бы там ни было, по оба они – величайшие артисты своих времен.