Французская мелодия - Александр Жигалин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зная, что последует, как только начнёт вникать в записи отца, Илья не спешил. И в этом был определённый смысл. Будучи уверенным в том, что вагончик не опрокинется и не сойдёт с рельс, он упивался наслаждением подчинения страха. Мгновение назад тот хватал за горло, и вдруг всё поменялось, покорение ещё одной вершины, пусть незначительной, пусть за счёт мгновения из всех отпущенных человеку жизней, зато какой всплеск эмоций, какой водопад вдохновения!
Ради одного этого стоило жить.
И Богданов — младший жил.
Заглянув отцу в глаза, произнёс: «Будь уверен, не подведу».
С этими словами Илья вышел из комнаты, оставив родителя один на один с воспоминаниями и теми сомнениями, от которых осталась пыль недоверия. Пыль, прожившая четверть столетия, не желающая покидать пристанище даже тогда, когда вокруг всё дышало воздухом новых перемен.
И было это похоже на движение от неопределённости к пониманию, от понимания к цели, от цели к признанию, от признания к вечному огню. И всё это благодаря возложенной судьбой ответственности человека, сумевшего доверить тайну тому, кому предстояло со всем этим жить.
Впервые за все прожитые годы Николай Владимирович ощутил удовлетворение от всего, что удалось сделать. Дом построил, дерево посадил, сына вырастил. Оставалось отдать долг Родине. Слава Богу, этот момент настал!
Передавая эстафету, Богданов — старший был уверен: «То, что когда-то доверил ему Соколов, обрело надёжность в руках сына. Оставалось помочь тому разобраться. Дальше Илья определит сам, с чего начать и чем закончить».
Проводив взглядом сына, Николай Владимирович наполнил до краёв рюмку водкой, перекрестился, чего до этого не делал никогда и, выпив до дна, вздохнул так, будто сбрасывал с сердца камень.
— Мать! — чуть громче, чем обычно произнёс Богданов — старший, зная, что жена отзовётся обязательно. Дождавшись привычного: «Чего, отец?» — улыбнувшись, произнёс: «Давай споём!?»
Глава 11
Наедине с прошлым
Часы показывали четверть одиннадцатого, что по деревенским меркам означало ночь. Но даже столь значимый для дачной жизни фактор нисколько не смутил Илью. Скорее наоборот заставил распахнуть дверь ночного безмолвия, войти в которую мог только тот, кто жил в поисках смысла жизни.
Время для Богданова словно остановилось. Перестав быть всё определяющим, его будто не существовало.
Выключив общий свет и дав возможность насладиться возложенной на неё задаче настольной лампе, Илья расположился в кресле, предварительно выставив вперёд стул, на который намеревался сложить ноги. Сработала привычка — прежде, чем взяться за умственный труд, следует избавиться от физического напряжения.
Первичный осмотр тетрадей не дал ни положительных, ни отрицательных результатов. Обычные, в сорок восемь листов.
«Всего восемьдесят четыре, — подумал Богданов. — Негусто. За столько лет знакомства можно было написать куда больше».
На титульном листе значилось: «Год 1979. Сентябрь. Золотая пора».
Перевернув, Илья чуть не расхохотался.
Во весь формат листа было нарисовано лицо отца, по взгляду и сюжету схожее с лицом Эйнштейна, такое же взъерошенное, такое же непосредственное и такое же смешное. Рисунок привлекал и в то же время настораживал. И ведь было над чем задуматься. Что навеяло человеку столь сильное удивление, когда тот должен был перестать удивляться лет десять назад?
То, что отец владел не только карандашом, но и кистью, Илья знал с детства. Украшающие гостиную портреты матери, дедушки, бабушки и, конечно же, сына говорили сами за себя. Схожесть поразительная.
На рисунке же в тетради портрет читался по-иному.
«Лицо — отца. Глаза — тоже. Рот, ямочка на подбородке- всё в соответствии с оригиналом, кроме шевелюры Эйнштейна. Что он хотел этим сказать? Глубину обуявших мыслей, растерянность, удивление? А если и то, и другое?»
Ответ должен был прийти после прочтения первых страниц, и Богданов, не раздумывая, окунулся в смысл представших перед взором строк, датированных вторым сентября 1979 года.
«Странный день вторник, не начало, не конец недели, будто дорога пошла в гору, чтобы достичь спуска, и надо преодолеть вершину. Ещё более странное наблюдение: всё важное почему-то начинает получаться в четверг, в крайнем случае в пятницу, никак не в понедельник и уж тем более не во вторник. Чем ближе к выходным, тем катастрофически не хватает времени.
Нравится ощущать себя загнанной лошадью, сил нет, а бежать всё ещё хочется.
О чём это я? Ах, да, о вторнике?! О загнанной лошади?!
Причём здесь это?! Абсолютно не причём. Все дни одинаковы. Хотя нет. Бывают дни, когда жизнь, сделав поворот, начинает идти не туда, куда хочется. Но человек идёт, потому что знает, там за поворотом таится путь к истине.
Сегодня именно такой день. Душа полна ожиданий, голова пухнет от мыслей, сердце мечется в предвкушении чего-то необычного.
Вопрос только в том, что ищет душа.
В конце рабочего дня позвонил человек, встречи с которым я добивался ни один месяц. То ли КГБ наложило вето, то ли сам человек избегал встречи, но как ни старался, какие только я не придумывал предлоги, до личного общения дело не доходило. Имя этого человека — Александр Иванович Соколов. Физик, человек, умеющий разговаривать с молниями. Так мне его охарактеризовали в академии наук.
Засекреченный! Невероятно!
Если бы не моя репутация, а также мандат, подписанный двумя главнейшими начальниками, имена которых желательно не произносить вообще, КГБэшники меня бы к Соколову на пушечный выстрел не подпустили.
А тут вдруг раз, и Александр Иванович позвонил сам. Случай, прямо скажем, исключительный, и что самое интересное, не подвластеный никаким объяснениям.
Встреча назначена на Чистых прудах, в месте для задушевных разговоров. Природа, тишина, лебеди!
Стоп! Не слишком ли много лирики!?
«Четвёртое сентября. Четверг. 14–00.
Можно подумать, что число четыре — моё любимое число. А почему бы и нет?! Четвёртый день месяца, четвёртый день недели, встреча назначена на шестнадцать часов, что в общем-то тоже — четыре. Совпадение или игра судьбы?
Поживём — увидим.
Зачем Соколову понадобилось встречаться со мной, я так и не понял. Разговор ни о чём. Кто я? Откуда родом? Чем привлекает журналистика? Ощущение такое, будто поменялись местами, Соколов — корреспондент, Богданов — учёный.
Что это? Проверка? Желание поближе узнать? Если да, почему Александр Иванович выбрал меня? Если причина в профессии, то откровения ждать бессмысленно, учёные редко открываются перед журналистами. И правильно делают. Нерадивый редактор, нерадивый корреспондент росчерком пера способны нанести человеку такой удар, на поправку от которого могут уйти месяцы, а то и годы.
Так зачем же пригласил
