Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I - Александр Мартин

окраску даже в том случае, если о политике как таковой на них речь не шла. Публика на этих заседаниях собиралась в основном все та же. Правда, появилось и несколько новых лиц, в том числе друг Карамзина, поэт И. Дмитриев, ставший министром юстиции в 1810 году. Частыми гостями были также друзья Шишкова: губернатор Санкт-Петербурга М. М. Бакунин, герой войны фельдмаршал М. И. Кутузов и адмирал Мордвинов, который помогал Сперанскому в подготовке финансовой реформы и был принят в члены Государственного совета. Мордвинов выступал за то, чтобы правительство больше прислушивалось к запросам дворянства, но отвергал любую мысль о вмешательстве в вопрос о крепостном праве. Помимо этих высокопоставленных особ из поколения Шишкова, в группу вошли также родившийся в 1774 году и состоявший ранее в Негласном комитете Строганов, противник союза с Францией, и несколько подающих надежды молодых интеллектуалов: С. И. Висковатов (родившийся в 1786 году), А. Стурдза и С. Аксаков (оба 1791 года рождения) [Аксаков 1955–1956, 2: 302; Брокгауз, Ефрон 1890–1907, 38: 840–841].

У группы Шишкова – Державина, как и у консерваторов Москвы, имелись связи с императорской семьей. Императрица-мать Мария Федоровна сочувствовала их взглядам и приглашала литераторов, связанных с группой, читать отрывки из своих произведений в ее пригородной резиденции в Павловске. Посол Савари жаловался в 1807 году Наполеону, что петербургская элита регулярно совершает паломничество в ее салон и что ее покровительство придает взглядам Шишкова и его друзей большую известность и весомость [Альтшуллер 1984:163]. С другой стороны, Шишков (как и Ростопчин) раздражал Александра своей политической активностью. При создании Государственного совета в 1810 году в его состав были включены Мордвинов и Философов. Мордвинов хотел предложить императору пригласить также и Шишкова, но Шишков попросил этого не делать. Позже Философов (не знавший Шишкова лично) зашел к нему домой повидать гостившего у него Мордвинова и спросил хозяина, отчего тот не состоит членом Государственного совета. Оба этих сановника из поколения Шишкова считали его вполне достойным столь высокого положения. Ничего не говоря Шишкову (по версии самого адмирала), Философов направился к царю, чтобы позаботиться об исправлении этого ненормального положения. Впоследствии он рассказывал Шишкову: «Я заметил, что [император] настолько нерасположен к Вам, что когда я стал настаивать, он наконец сказал, что скорее согласится не править более, чем ввести вас в совет» [Шишков 1870:115][258]. Шишков был шокирован столь глубокой враждебностью Александра. Таким образом, он был, подобно Ростопчину, отстранен от государственной службы (хотя и не искал ее) и отдался вместо этого своим литературным занятиям. Он был непопулярен при дворе, император отклонил его просьбу напечатать собрание его сочинений в издательстве Морского министерства, и вместе с тем неудовлетворенность Шишкова отражала настроения дворянства, которое все более разочаровывалось в политике монарха.

Как вспоминал Вигель, французская угроза висела тяжким грузом над обществом, и в числе немногих сил, способных оказать ей сопротивление, виделись религия и патриотизм. Говорить по-французски считалось все более непатриотичным, и «знатные барыни на французском языке начали восхвалять русский, изъявлять желание выучиться ему или притворно показывать, будто его знают» [Вигель 1928, 1: 359–360]. Ростопчин отбросил свой изысканный французский и, взывая к патриотическим чувствам, заговорил на нарочито простонародном языке; Екатерина Павловна тоже совершенствовалась в своем русском. Созданный Ростопчиным образ Богатырева, «Русский вестник» Глинки, патриотические драмы Глинки, Державина и Озерова, как и доктрины Шишкова, приветствовались публикой, которая стремилась защитить свою точку зрения и сохранить привычный образ жизни, обосновывая это идеей национальной идентичности в духе социального консерватизма.

В 1810 году, откликаясь на эти настроения, группа Шишкова и Державина решила преобразовать свои собрания в официальную организацию, чьи чтения были бы открыты для столичной элиты. Это был знаменательный шаг, поскольку консервативно настроенные дворяне и сановники старшего поколения обычно не создавали официальных организаций для распространения идей, которые можно было бы хоть в какой-то степени расценить как политические, не говоря уже об оппозиционных взглядах. Это решение свидетельствовало об отстраненности группы от политики правительства и намерении объединиться на основе идеологии. Хотя новая организация ни в коей мере не представляла собой политическую партию, она представляла из себя осторожный шаг от мира, полностью разделенного на частную и официальную сферы, к гражданскому обществу, в котором политика реализуется посредством независимых структурированных организаций, не основанных ни на родстве, ни на покровительстве.

Обсудив различные варианты, члены общества решили назвать его «Беседой любителей русского слова». Оно состояло из четырех разрядов, у каждого был свой председатель (Шишков, Державин, А. Хвостов и Захаров), четыре или пять действительных членов и три-четыре члена-сотрудника, которые при освобождении места могли стать действительными. Общество имело четырех попечителей (ими были Мордвинов, министр юстиции Дмитриев, министр народного просвещения Разумовский и его предшественник на этом посту Завадовский) и 33 почетных члена[259]. Карамзинистам вроде Вигеля эта структура (напоминавшая ему Государственный совет) представлялась бессмысленной, поскольку у разных разрядов не было самостоятельной функции. Более того, это казалось отражением абсурдности «Беседы» в целом, которая «имела более вид казенного места, чем ученого сословия, и даже в распределении мест держались более Табели о рангах, чем о талантах» [Вигель 1928, 1: 360–361].

Это обвинение было не вполне заслуженным, потому что деление на разряды облегчало организацию вечеров, которые «Беседа» планировала в мельчайших деталях. Однако в определенном смысле точка зрения Вигеля была верна: поборники «старого слога» возражали против таких особенностей, принятых у адептов «нового», как намеренная неформальность и эгалитаризм, и отстаивали четкое разделение между формами, подходящими для повседневности, и подобающими для таких торжественных событий, как литературные чтения. Они выдвигали концепцию общества – важную для старого режима в целом и российского служилого государства в частности, – в котором все взаимоотношения основаны на единой иерархии. Ничто не могло быть более чуждым представлениям членов «Беседы» о чинах и о приличии, чем взволнованный до слез Сергей Глинка, обращающийся со страстной речью к толпе крестьян, или Ростопчин, изображающий неотесанного деревенщину. Торжественная обстановка и церемониальность «Беседы» должны были подчеркнуть особое достоинство литературы, подобно тому как церемониальность монархии выражала и внушала благоговение перед ней. Приверженность «старому слогу» была отчасти свойством поколения, проповедовавшего уважение к возрасту, традиции и высокому общественному положению. Это отразилось и в иерархической структуре «Беседы», где действительные члены были, как правило, более известны и старше по возрасту и по чину, чем члены-сотрудники. К тому же в обществе состояло много чиновников, для которых уважение к бюрократическим нормам было второй натурой; их вселенная, сформированная в XVIII веке, еще не была разделена на мир литературы и мир государственной службы [Альтшуллер 1984: