Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова

– Ну что же делать! – бормотал он. – Лишь тлен и пепел… Тлен и пепел.

Вязьма не богата на высокие каменные дома. Всё деревянные срубы да неопрятные заборы, да народец шалопаистый. А сейчас и этого не стало. Заборы посечены железом, завалены. Улицы, будто пасть щербатого караульщика, – дома через один порушены да под снегом похоронены. Одна радость: шпили колоколен да купола. Как в давешние времена, поднимешь глаза к небу, а там они парят вместе с пташками небесными. Только раньше пташки певчие были, а ныне – воронье. Вовка брел задрав голову, смотрел из-под волчьей шапки на шпили колоколен. До того насмотрелся, что сделалось ему жарко и под нательной рубахой, и под волчьей шкурой на голове вши зашевелились. Да, Вязьма сильно переменилась. Вместо прежних улиц – поля обгорелых руин. Может быть, напрасно он тащился в такую даль? Что, если лепшего друга Ксении, летчика-героя, нет в здешних лагерях?

Но по Земле не только змеи да тараканы ползают. Слухами Земля полнится. Народишка плачет, сетует на собственную беду, а чужою бедой нет-нет да и утешится. Свое горе легче пережить на фоне чужого, более ядреного. Говорливые обыватели из окрестных, потрепанных войной городишек, молчаливые лесники, неизменно в любую войну в мор и глад бродящие по окрестным лесам – все говорили Вовке одно: в Вязьме есть лагерь, да не один. А в лагере том – пленных тысячи. Люди потерянные, не только Божий страх утратившие, но и веру во всесилие новоявленного советского царя-гороха. Жрут землю, гадят кровавым калом, выдыхают чуму. Ксенькин летчик по грехам его должен в таком месте оказаться, если жив, конечно. Как, бишь, его? Ильин? Ильин! Бредя по болоту в сторону Вязьмы, находил Вовка неприбранных красноармейцев. Много находил. Каждую находку тщательно осмотрел, фамилию каждого постарался установить. Среди невинноубиенных нашлось двое Ильиных, но оба – старые кудлатые мужики. Совсем не москвичи. Справлять кладбищенскую работу в разгар зимы – дело неблагодарное. Все силы отдашь незахороненным мертвецам и сам с ними рядом ляжешь, но не в могилу, а поверх земли. Вовка читал молитвы над ними, как мог. Бывало, отвлекался на собственные ужасы, возможно, пропускал важные места. Да и как иначе? Не свят же он человече. Да и бродит по болотам четвероногий, вечно голодный хищник. Да и враг по болотам бродит, клацая смертным железом. Подолгу на одном месте не позволяет остаться. Так уходил Вовка прочь, оставляя за спиной незахороненных, надвинув пониже волчий треух, чтобы не слышать стона душевного православных покойничков. Порой казалось ему, будто телогрейка на спине дырами пошла, как от пулевых попаданий и валит из тех дыр зловонный дым, и занимается завшивленная вата огнем. Попал же ты, человечий огрызок, при жизни в ад! Порой он падал где придется на колени и молился истово за души потерянные. За тех, кто ныне мечется над мерзнущими болотами, оставив в непролазной чаще тела, и за тех, кто едины пока с телами. Но этих, второго сорта мертвецов, Вовка пока не видел.

* * *

Оскальзываясь на каменном крошеве, спотыкаясь о древесный хлам – останки разметанных взрывами срубов – Вовка добрел до знакомых мест. Старинная купеческая уличка, знакомая-презнакомая, исхоженная вдоль и поперек. Здесь по обе стороны дороги стоят добротные двухэтажные дома. Первый этаж – всегда каменный, второй – сложен из бревен. Крыши покрыты свежим шифером. На окнах – резные наличники. Палисадников нет. Низкие окна первых этажей выходят прямо на тротуар. Каменная кладка на проезжей части – старая. Талая вода наносит грунт и летом трава пробивается в щели. В сырую погоду на улице грязновато, и прохожие жмутся к стенам домов и заборам. Между домами сплошняком – всё заборы, воротные столбы, ворота. Чтобы попасть, положим, в гости, надо постучать в ворота. Если тебя пустят во двор, придется обойти вокруг дома, зайти в пахнущие берестой и рассолом сени. Там найдется и узкая лесенка с перильцами – путь на второй этаж. А если выйти опять на двор – там, за грядками в ряд, сараи да погреба. А заборы все одинаковые да и домишки один с другим схожи – подернуты копотью, посечены осколками. Раньше он опознавал нянюшкино окошко по розовым соцветиям герани в голубом глиняном горшке, а ныне все оконца одинаковы: плотно зашторены, похожи на зажмуренные в ужасе глаза. Эх, хоть бы не застать на месте нянюшкиного жилья запорошенную снегом руину! Пусть никто не отопрет ворота – для такого мастака, как Вовка, несложно перемахнуть через двухметровый забор. Времена нынче нехорошие – незваному гостю никто ворота не отопрет. Темным-темна Московская улица, ни огонька, ни тени прохожего, но и руин тоже не видать. Ах, вот кажется, и знакомый домик: на каменном цоколе почерневший от старости сруб. Окна первого этажа плотно занавешены. Сруб над каменной кладкой уцелел, но крыша печально просела и прикрылась, будто стыдясь собственного увечья, снеговым покрывалом. Между порушенных стропил грозящим перстом торчала целехонькая печная труба. Посчастливилось нянюшкиному домику не сгореть, не обернуться горкой бессмысленного хлама. В первом, вросшем в вяземскую мостовую, каменном этаже теплилась жизнь.

Вовка перемахнул через знакомый забор и прямиком угодил в ямину. Площадной брани, сорвавшейся с бороды, преградил путь крестным знамением. Благо креститься теперь большевики не запрещают. Не запретили ведь они ему совершать панихиды над неупокоенными, сражавшимися за их же дело? Так не запретят и похоронить в вяземских снегах отважного героя – обидчика его новой жены. Вовка крался через загаженный двор, сокрушаясь о нынешнем беспорядке. За домом был хорошенький огородик. Там хозяйка овощи выращивала, там, в дощатых клетях, держали кур и коз. А ныне тишина: на знакомом дворе: ни блеяния, ни кудахтанья. Однако дровник заполнен более чем наполовину, выгребная яма исходит едва заметным парком и к ней ведет свежий след. Из дома-то никто не вышел, не справился у него, кто таков, к кому, зачем. Неужто опять придется заупокойные молитвы читать? Да ведь не лес же здесь, не болото. Вон, над крышами купол колокольни всё ещё виден. Есть кому творить панихиды. Скоро его ночь скроет, а так хочется эту ночь под крышей провести, в домашнем тепле кипяточку попить! Да он и за постой готов платить – за спиной полный мешок зайчатины. На болотах да в лесах трех огромных русаков убил. Да готовить их было недосуг, страшно в нынешние времена в лесу костры жечь.

Входная дверь оказалась не заперта, но это не насторожило Вовку. Дверь открывали недавно – снега не успело в щели намести. В теплые сени пробивался из-под двери свет. Хитрят жильцы. Так устроились, что с улицы домик выглядит нежилым. Вовка прислушался. Голосов не слышно. Никакой речи: ни русской, ни немецкой – ни-ни. Стараясь не шуметь, он пересек сени, открыл дверь в скудно освещенную кухню. Хозяйка стояла на пороге и смотрела на него так, будто ждала с самого утра.

* * *

– Здорово, князюшка! – Баба чуть не в ноги ему поклонилась.

Вовка бросил на пол мешок с зайчатиной. Задубевшие тушки зверьков зазвенели, соударяясь, как чугунные чурки.

– Мороз! Да, батюшка? Да отвечай же, или онемел?

Вовка смотрел на старуху, силясь совладать с телесной дрожью.

– Немцам так же кланяешься, старая? – спросил он наконец.

– Кланяюсь. А то как же!