Сон над бездной - Татьяна Степанова

– А тебя не волнует, что ты причиняешь ей боль?

Богдан с досадой отвернулся. Мать, конечно, умная современная женщина, но… Черт, как ей объяснить? И при чем тут боль? Разве такие, как «тетушка» Злата, ее чувствуют?

Они молчали.

– Твой чай остыл, – сказал Богдан.

– Как же они орут, – Олеся Михайловна снова взялась за висок. – И это называется у них праздник! Напьются как свиньи. А вечером, кроме концерта, еще будет это шествие с факелами.

– Отец вызвал из города две пожарные машины. На всякий случай.

– Ты далеко? – спросила Олеся Михайловна, когда он направился к двери.

– Ты хочешь, чтобы я остался с тобой?

Он бы остался – с матерью ему всегда было хорошо и спокойно. Но она поцеловала его в щеку, взъерошила ему волосы. «Ладно, иди, бегай» – эту фразу он слышал от нее с детства. В двадцать пять слышать ее было как-то уже не того, не очень.

Проходя мимо гостиной, Богдан узрел там свою тетку Злату Михайловну, скучавшую в одиночестве. В гостиную он не пошел, проскользнул мимо – на фиг тут еще объясняться, оправдываться. Все объяснения с ней потом. Сейчас он не в настроении. Возможно, этой ночью он придет к ней, как обещал, как и хотел. А прошлой ночью – ну как такое объяснишь матери и ее сестре, своей любовнице, – все произошло совершенно случайно, спонтанно. Он действительно шел к Злате, но… прошел мимо дверей ее спальни. Прошел мимо. На лестницах и галереях замка было очень темно. Про эту темноту, про этот замок всегда рассказывали черт знает что. Разные мрачные небылицы. Пугали. Но он даже в детстве не боялся, напротив, любил темноту, ночь. Бросал вызов тому, что пугало. В ночи была своя тайна. И в этом замке, в этих темных галереях, неосвещенных углах крылась своя тайна, которую еще следовало разгадать.

Та фотография из замкового архива, про которую упоминал Гиз. Он, Богдан, видел ее еще прежде его – в самый первый их приезд с отцом в замок, когда они вместе с хранителем музея старичком Соснорой, пропахшим мышами и нафталином, осматривали все-все (надо же было составить личное мнение о том, куда и сколько вкладывать денег). Та фотка… И правда – пожелтевший кусок картона с запечатленными фигурами: мужчина лет сорока пяти в вязаном альпийском свитере и брюках галифе со стеком в руках – граф Шенборн, его племянник, студент из Вены – румяный блондин – симпатяга, из тех, что просто не могут не нравиться бабам, его сын – тот самый пацан… Ничего такого особенного – хлипкий на вид, белобрысый. Глаза с прищуром. В руках теннисная ракетка. На плечи накинута куртка из рубчатого вельвета – такие носили до войны, на «молнии», с нагрудными карманами. Да такого хмыреныша как червяка пополам перервать можно. И вообще… Рядом с ним, доверчиво, дружески положив ему руку на плечо, стояла девушка в клетчатом платье и белом вязаном берете. С сыном графа, этим Паулем, они были одного роста, а студент был выше их на целую голову. У девушки (она была поповской дочкой) были светлые волосы. И чудесная улыбка. Волшебные глаза. Такие девушки уже не рождаются – их время прошло. Они лишь смотрят на вас со старых семейных фотографий, с потускневших портретов.

Нет, Машка Шерлинг, с которой он переспал однажды… нет, дважды, там, за границей, в этом пустом как бубен, залитом зимним дождем английском городе Брайтоне, была совершенно не похожа на нее – ту девушку со снимка.

Но замок ли был тому причиной – эти стены, эти залы, эти темные лестницы – ночные углы-закоулки? Или смерть ее матери – такая неожиданная и нелепая (вот была – и нет, только вчера сидела за ужином красивая, моложавая, нарядная, пила шампанское, а теперь валяется во рву – как брошенная собакам падаль)? Или он действительно просто сжалился над ней? Пошел на поводу у Гиза, твердившего настойчиво и лукаво, что «это лучшее лекарство» от всего: от смерти, от пустоты, от разочарования, от одиночества?

Как получилось, что он, Богдан, шел ночью, держа свое обещание, к своей нынешней любовнице Злате и… прошел мимо дверей ее спальни. И попал в другую спальню – к своей прежней любовнице, брошенной, забытой?

А Машка-то не спала. Как и та. Но заниматься любовью у себя, в своей комнате отказывалась наотрез. Все чего-то боялась, дурочка, дрожала как овечий хвост, хлюпала носом. Можно было убраться несолоно хлебавши. Но Богдан… Мать вон казановой его назвала. Он поступил по-другому: обнял девчонку, поднял на руки и как волк добычу понес к себе – в темноте, через залы и галереи, стараясь никого не разбудить, не страшась никаких там призраков и чудовищ.

Он не хотел Машке зла, только добра в тот момент. Он хотел, чтобы она перестала оплакивать мать. Отвлеклась. Получила удовольствие, наслаждение. О себе он не думал – честное слово. Впрочем, ей, такой неопытной, робкой, закомплексованной, всегда было далеко в постели до его прежних пассий. А уж до затейницы Златы, ненасытной, обжигающей как лава, вообще как до созвездия Плеяд. Он же просто хотел как лучше. Секс – он ведь и есть секс, ночной перепихон, сок телесный, жгучее лекарство. А Машка… дурочка наивная, снова вообразила себе невесть что. Целовала ему руки, задыхалась от страсти, от слез, шептала это бесконечное надоедливое: «Я люблю тебя. Я так тебя люблю, Богдан, как я ждала тебя, как ждала!» Она ждала, оказывается. А он и думать-то тогда, после Брайтона, о ней забыл. А сейчас…

Ну, как все это объяснить матери? Забыл, а теперь вспомнил. Бросил, а теперь снова поднял. Взял, поманил. Девчонка отвлеклась от скорбей и утрат, снова почувствовала вкус к жизни. Он оказал ей услугу. Подал лекарство больной. Ну что в этом плохого, позорного?

А мать говорит «женишься». А Злата… Ах, Злата золотая, она за завтраком готова была его на куски порвать. Глаза какие у нее были – о-го-го! Молнии метали. Фантастическая баба. А что, если… что, если навестить ее прямо сейчас? После материнских внушений?

От матери Богдан направился к тетке. Шел по галерее. И нос к носу столкнулся с Машей. Было такое ощущение, что она на галерее торчит не случайно. Словно сторожит его, караулит…

Можно было шарахнуться за угол. Повернуться спиной, малодушно сделать вид, что не заметил этого бледного осунувшегося личика, этих умоляющих глаз. Можно было сказать: «Потом, позже». Наобещать с три короба, наврать, обмануть. Но Богдан опять поступил иначе. Ведь мать – единственная женщина в мире, чье мнение он уважал, – недаром назвала его казановой.

– Вот ты где, оказывается. Я тебя по всему замку ищу, совсем с ног сбился, – он шагнул к Маше. Обнял ее за талию.

– Правда? – она ему не верила.

– Я у матери был. Ну, ты как? – Богдан губами коснулся ее виска.

– Ничего, пусти, кто-нибудь войдет.

Старая песня, привычная, сто раз уже слышанная – и там, в Рыцарском зале, и здесь, на солнечной галерее…

– Чем у тебя волосы пахнут, а? – шепнул Богдан, обнимая ее еще крепче. – Пошли ко мне?

– Ты что?

– Тогда к тебе.

– Нет, я не могу, отец может вернуться.