Удар отточенным пером - Татьяна Шахматова

– Какой еще эксперимент? – Судья инстинктивно вытянула шею. Взгляд ее блеснул любопытством, но брови снова строго нахмурились.

– Я предлагаю пойти вслед за логикой эксперта Миллер, – без эмоций проговорила Виктория. – Оставим пока в покое господина Селиверстова и опробуем методику, предложенную профессором Миллер, на других персонах. Если вы не возражаете. Для чистоты эксперимента.

С моего места было видно лишь половину лица Селиверстова, которое снова начало приобретать здоровый цвет, однако спина его все еще оставалась ровнее доски. Миллер резко приподнялась, поправила платье. Дерматитный замер.

– Возражаю, – проговорила судья после секундного колебания.

Суд – самая скучная и рутинная процедура на свете, любое отклонение от регламента в суде – деликатес. Возможно, нашему воробушку искренне хотелось посмотреть на эксперимент, но процедура требовала другого ответа, и она резко обломала Вику:

– Ваши юристы не заявляли ходатайства об эксперименте, только опрос свидетелей. Так вы согласны с заключением Миллер или нет?

– Хорошо, поскольку все филологические эксперименты лежат в области слов, назовем наш эксперимент показаниями по существу заключения Миллер, – по-голливудски улыбнулась Виктория, нимало не смутившись отказом.

Селиверстов уже что-то сообразил в поддержку своего эксперта и уже балансировал на низком старте, приподнимая руку, готовясь выкрикнуть: «ваша честь», но этого не потребовалось. Судья согласно кивнула.

– Итак, – начала Виктория. – Как вы думаете, уважаемое собрание, можно ли написать в университетской газете следующее высказывание: «Декан филологического факультета вляпался, и по нему плачет тюрьма»? Возможно, в университетской газете только так о деканах и пишут, – продолжала она, театрально всплеснув руками. – Возможно, госпожа Миллер просто запуталась в журналистских стандартах и этических нормах для средств массовой информации…

– Ваша честь! Протестую! Не имеет отношения к делу! – воскликнул дерматитный.

– Возражение отклонено, – сказала судья, не вдаваясь в подробности, и королевски повела ручкой.

– «Юрист профсоюза «Единым фронтом» господин Никаноров вляпался, и по нему тюрьма плачет», – не заставила себя ждать Виктория и развернулась к дерматитному. – Господин Никаноров, вы бы не стали протестовать, я полагаю?

Судья хмыкнула, ярко очерченный красный рот на мгновенье заиграл улыбкой, которую она тут же стерла. Буйные рыжие кудряшки, впалые щечки, огромные карие глаза – из-за своей комплекции и худобы девушка производила впечатление куклы, только если присмотреться к ее мимике и мгновенным реакциям на ход процесса, становилось понятно, что маленькая судья опытный профессионал и, скорее всего, ей далеко за тридцать. Только все эти как бы улыбки и даже заинтересованность во взгляде воробушка ни о чем не говорили на самом деле. В суде никогда не угадаешь, проиграет или выиграет сторона, к которой якобы благоволит судья. Излюбленный трюк – своего рода тоже отвлечение от судебной скуки. Но, по крайней мере, она не останавливала свидетеля.

– Следуя этой же логике, – продолжала Виктория, – мы можем легко заменить высказывание тюрьма плачет или глагол вляпался на любое другое «не матерное» оценочное выражение. Так в одно прекрасное утро открываем мы ту же университетскую газету, а там написано: «Ректор подзалетел в историю». Или как вам такой заголовок для статьи: «Ректор – глупец», например? Что же нам ответит уважаемый эксперт Ада Львовна Миллер? Высказывание «Ректор – глупец» сообщает негативную информацию об умственных способностях нашего ректора. В качестве оценки ума ректора эти слова написаны в газете. Однако каждый гражданин Российской Федерации имеет право на свободное высказывание своих оценок и критики. Оценка отражает картину мира говорящего и не может быть проверена на истинность или ложность. Продолжим логические заключения. «Ректор университета – глупец! И по нему тюрьма плачет». Что на это скажет профессор Миллер?

Анализируемое выражение не является оскорблением, поскольку оно не имеет неприличную форму?

Виктория повернулась к Миллер вполоборота и обратилась непосредственно к ней:

– Ада Львовна, слово мошенница, например, тоже не имеет неприличную форму. Но разве я позволю себе назвать так кого бы то ни было, пока у меня не будет серьезных доказательств? То есть по-вашему выходит, что никто не должен доказывать справедливость негативных и порочащих сведений и оценок. Они могут вызвать лишь обиду. А что же тогда вызывает оскорбление? Наверное, что-то вроде суперобиды?

Вика рисковала, обращаясь так непосредственно к другой стороне процесса, мы ждали, что в любую минуту судья остановит ее, дерматитный уже пару раз приподнимался и даже выкрикнул: «Ваша честь! Протестую», – но пигалица снова повела рукой, отклоняя протест. Быстро справившись с шумом, произведенным юристом профсоюза, Виктория продолжала:

– Ваша честь, уважаемые присутствующие, хочу обратить ваше внимание на то, что оскорбление – это не просто негативная характеристика, это отрицание ценности конкретного человека. Это удар по социальной оценке. То, что способно расшатать устоявшееся реноме. «Честь и достоинство этого человека не важны! Этот человек не важен, потому что он хуже нас!» – вот что, в сущности, говорит оскорбляющий. Обвинение в криминальной деятельности, выраженное даже самыми культурными словами, бьет именно по социальному статусу человека, подкашивает доверие к тому, о ком так сказали. Это и есть оскорбление. А вовсе не матюки пьяного дяди Васи на завалинке. Вы согласны со мною, уважаемый эксперт?

Миллер не отвечала. В отличие от юриста профсоюза, который почти достиг оттенка сливы, Ада Львовна казалась абсолютно спокойной. Она смотрела на свою бывшую ученицу, слегка склонив голову, прищурившись.

– Итак, уважаемые присутствующие, уважаемый суд, у меня, если позволите, только один вопрос к профессору, доктору филологических наук Аде Львовне Миллер…

– Протестую! – шумно поднялся дерматитный.

– Чего ж вы теперь протестуете, если сами настаивали на допросе вашего эксперта? – скривила рот судья.

– Потому что то, что делает госпожа Берсеньева, – провокация, ваша честь!

– Насколько я вижу, госпожа Берсеньева просто разбирает ход рассуждений вашего профессора на конкретных примерах…

– Ваша честь! Можно мне слово? – Перепалку прервал ровный голос Миллер. Ада Львовна говорила громко, но слова прозвучали почти нежно. Из-за небольшого дефекта дикции звук «ш» у нее звучал скорее как «ф» – она умела сделать речь плавной, как теплая приливная волна, и как будто слегка шаловливой, слегка понарошку. Непротокольная, старомодная фраза «можно мне слово» привлекла всеобщее внимание.

– Пожалуйста, говорите! – отозвалась кроха в мантии, внимательно разглядывая Миллер.

– Я человек новый в экспертном деле, но как ученый, много лет работающий с текстом, могу сказать, что тот фокус, который сейчас продемонстрировала госпожа Берсеньева, разоблачается довольно легко, – негромко начала Миллер. – Виктория Александровна вырвала мои слова из контекста. Произвольно подставила к моему заключению по конкретному случаю пример из совершенно другой сферы. Да, слово глупец не является матерным, но оно действительно оскорбительно в определенных обстоятельствах, если употреблено необоснованно, да еще и в средствах массовой информации.