Тридцатник, и только - Лайза Джуэлл

Поршеист, поморщившись, вытер руки о бумажное полотенце, висевшее на стене. Диг решил, что сейчас он сядет в машину и укатит, но тот опять принялся ходить кругами вокруг своего сокровища с тряпкой в руке, орлиным взором высматривая пятнышки на корпусе.

Он не торопился. Он видел, что Диг ждет, но это обстоятельство его нисколько не волновало. Ибо он сидел за рулем «порше», а значит, согласно эволюционной теории, был человеком, Диг же на серебристой «хонде» — мартышкой, низшей формой органической жизни.

В конце концов малый уселся в автомобиль, повозился немного со стереосистемой, выставил зеркала на крыльях и уехал, весьма довольный собой. Диг вздохнул и поставил машину под струю воды.

По дороге с работы в компании с Дигби, нервно вибрировавшим на сиденье рядом, Диг остановился заправиться и вдруг испытал абсолютно несвойственное ему желание помыть машину. Прежде с ним ничего подобного не случалось, по крайней мере, в ручную мойку, где нужно вылезать из автомобиля, он никогда не заезжал.

Несмотря на привередливую чистоплотность в быту, по отношению к машине Диг откровенно придерживался двойного стандарта. Внутренность его автомобиля напоминала Нотинг Хилл на утро после карнавала: рваные обертки и пустые жестяные банки. Снаружи корпус украшали крапинки птичьих какашек и застывшие капельки красной смолы.

Причина, по которой он держал в идеальной чистоте квартиру и в полном запустении машину, была проста. Диг любил квартиру и ненавидел машину. В понедельник ему в очередной раз пришлось выложить 150 фунтов за обслуживание — в пятый раз за шесть лет потребовался серьезный ремонт. Дешевле было бы купить новую. Впрочем, машина ему с самого начала не нравилась. Он никогда не мечтал о «хонде». Просто так получилось. Но сегодня, как ни странно, он проникся к своему автомобилю расположением. Сегодня Диг решил, что если он станет относиться к машине чуть лучше, то и она поведет себя чуть более благородно.

Диг направил струю на боковую панель, с удовлетворением наблюдая, как отваливаются слои грязи и жира, а из-под них проглядывает новенькая сверкающая серебристая поверхность. Это символизирует мои собственные переживания, подумал Диг, пребывавший в нехарактерном для него философском настроении.

Утром на работе Дига посетило откровение, а точнее, целая серия откровений. Помывка машины была лишь началом, нынче вечером Диг намеревался родиться заново.

После катастрофического старта незапланированного сожительства с Дилайлой, после ужасной сцены с Дигби позапрошлым утром, рвоты, грязи и порушенного полотенцоворота, Диг захотел придать своей жизни лоск и размах.

В своем честерском дворце Дилайла, вероятно, привыкла ужинать за обеденным столом. Там она пользовалась преимуществами больших комнат и открытых пространств, свежего воздуха и уединения. Возможно, у нее даже имелась личная ванная. Ведь экономка у нее была! И она не привыкла обитать в тесных жилищах, есть с колен и убирать за собой.

Несмотря на убожество родительского дома, Дилайла всегда отличалась звездной статью; Дигу было легче представить ее в шикарном георгианском особняке, нежели в трущобе Госпел Оук среди грязных пеленок, пустых пивных банок, орущей сопливой детворы и переполненных пепельниц. Дилайла принадлежала огромному дому с шестью спальнями, рюшами и воланчиками, оранжереей и водными каскадами в саду, и вся эта роскошь, разумеется была осенена мудростью фэн-шуй. Дилайла была рождена для того, чтобы ее нежили и баловали. А не для того, чтобы ютиться в гостиной на софе.

Потому сегодня вечером Диг намеревался сделать все, что в его силах, дабы его жизнь не казалась убожеством в сравнении с жизнью в Честере. Зачем? А затем, что несмотря на неудобство и неуют совместного существования, несмотря на бардачность Дилайлы и переменчивость ее настроения, несмотря на китайские шары и собаку, Диг желал, чтобы Дилайла осталась.

Необязательно в его квартире, но в Лондоне.

Он не хотел, чтобы она бросила ему в лицо:

— Лондон — дерьмо, твоя квартира — дерьмо, я еду домой.

Ибо Диг подозревал, что влюбляется в Дилайлу.

Да, он знал, он отлично знал, что скажет Надин; он понимал что, вероятно, совершает большую ошибку, но не мог ничего поделать. Дилайла была… слов нет, как хороша. Аромат свежей травы, исходивший от ее белья, ее кожа на ощупь — словно гладишь зефир или бархат, ее необыкновенные волосы, в которых отражаешься, как в зеркале, ее губы, ноги, синие глаза величиной с утиное яйцо…

Но умопомрачительная внешность была для Дига не главным. Уязвимость Дилайлы — вот что более всего подталкивало его к любви… или к желанию любить. Со своими тайнами и болью она была маленькой девочкой, одинокой и потеряной, заблудившейся в этом мире. Он рвался помочь ей, защитить ее, позаботиться о ней. Письмо психиатра настроило Дига на абсолютно новый эмоциональный лад. На работе он пошарил в Интернете, чтобы выяснить, чем же занимаются психологи-клиницисты, и оказалось, что это серьезные ребята. С ерундой, вроде «папы, который никогда меня не обнимал», к ним не ходят. Ибо психологи-клиницисты чинят сломанных людей.

Отмеренная Дигу вода закончилась, и он воткнул шланг в кольцо. Сел в машину, пощекотал Дигби под подбородком, чтобы успокоить перепуганного насмерть пса, и подъехал к пылесосу.

Чокнутость Дилайлы не оттолкнула Дига, напротив, лишь усилила его нежность. Письмо психиатра сделало Дилайлу более реальной, более доступной. Он вспомнил юные годы: тогда он по уши влюбился в Дилайлу потому, что эта самая крутая девочка в школе открыла ему свои уязвимые места. Со слабыми людьми Диг чувствовал себя сильным, как с маленькими женщинами — крупным мужчиной.

Письмо психиатра разбудило в Диге жажду глубокой и подлинной привязанности. Он скучал по юности, по тем временам, когда был беззаботен и безогляден в своих чувствах, когда умел влюбляться безумно и безнадежно. В юности он был нежным романтиком, доверчивым, как ребенок, и предельно искренним. И с той минуты, когда он в парке увидел Дилайлу, полузабытые ощущения нахлынули вновь. И открытие, что он не разучился чувствовать, невероятно радовало его.

Впервые с восемнадцати лет, впервые с тех жутких выходных в Манчестере Диг мечтал — без малейшего намека на панику или тошноту — о жизни вдвоем. Он представлял, как, просыпаясь каждое утро, видит на своей подушке одно и то же лицо, представлял, как произносит «мы» вместо «я». Воображал себя добытчиком и опекуном. Он уже внутренне не шарахался от прекрасного мира, обрисованного Надин, мира, заполненного детьми-подростками, шумом, гамом и счастливыми ритуалами взросления.

Диг был готов вновь открыться любви. Он был готов ко всему, включая боль и разочарование.

Он залез на заднее сиденье машины (просто поразительно, насколько неизведанной может быть территория заднего сиденья собственной машины!) и принялся сгребать мусор в пакет.

Он и Дилайла.

Дилайла и он.

А почему бы и нет?