Ночь и день - Вирджиния Вульф

— Я не вхож в это общество, — заметил Генри довольно резко.

Но Родни, нащупав приятную тему, все не мог остановиться. Он мнил себя человеком, который без труда станет своим в любом обществе, но при этом достаточно повидал свет и знает ему цену.

— О, так вам непременно следует познакомиться, — не унимался он. — Раз в год по меньшей мере там стоит побывать. Они такие внимательные, а женщины — само очарование.

«И он еще говорит о женщинах! — подумал Генри брезгливо. — Да какая женщина на тебя польстится?» Похоже, чаша терпения его вот-вот переполнится, и все же Родни ему нравился — вот что странно, поскольку Генри был весьма щепетилен и облил бы презрением всякого, кто осмелился бы при нем говорить такое. Просто ему стало любопытно, что за птица этот новоиспеченный жених его кузины. И каким характером надо обладать, чтобы так беззастенчиво выставлять на всеобщее обозрение свое тщеславие?

— Я не думаю, что мне удастся найти с ними общий язык, — ответил он. — Даже не знаю, о чем я стал бы разговаривать с леди Роуз, если бы встретил ее.

— А, ерунда, я вас научу, — хохотнул Родни. — Поговорите о детях, если у них есть дети, об их успехах — в рисовании, садоводстве, поэзии, — увидите, как они будут тронуты. Знаете ли, я правда считаю, что мнение женщины о стихах стоит выслушать. Не просите ничего объяснять, просто спросите, какие чувства они вызывают. Кстати о чувствах. Кэтрин, к примеру…

— Кэтрин, — быстро перебил его Генри, как будто само упоминание ее имени в устах Родни было для него оскорбительно, — Кэтрин не такая, как остальные женщины.

— Разумеется, — согласился Родни. — Она… — Ему хотелось поговорить о ней, но он запнулся, подбирая слова. — Она очень хороша собой, — сказал он, но как-то неуверенно, совсем не таким тоном, как раньше.

Генри едва заметно кивнул.

— Однако члены вашей семьи… подвержены перепадам настроения, как я понимаю?

— Только не Кэтрин, — уверенно сказал Генри.

— Только не Кэтрин, — повторил Родни, словно взвешивая эти слова. — Может, вы и правы. Но после помолвки она сильно изменилась. Разумеется, — добавил он, — этого следовало ожидать.

Он, видимо, ждал, что Генри согласится с ним, но тот помалкивал.

— У Кэтрин была в некотором смысле нелегкая жизнь, — продолжал Родни. — Я надеюсь, замужество пойдет ей на пользу. У нее большие способности.

— Да, — согласился Генри.

— Но как вы полагаете, в каком направлении они будут развиваться?

Родни перестал изображать из себя светского щеголя и, похоже, просил у Генри совета в том, что его всерьез волнует.

— Ну, не знаю… — осторожно ответил Генри.

— Как вы думаете, может, дети, хозяйство и всякое такое — может, ей будет этого достаточно? Учтите, я целыми днями на службе…

— Уверен, она справится.

— В том, что она справится, я не сомневаюсь, — сказал Родни. — Но… я не мыслю жизни без поэзии. А Кэтрин этого не дано. Она восхищается моими стихами, кстати сказать, но будет ли этого достаточно для нее?

— Нет, — ответил Генри. Он помолчал немного и добавил, словно подводя итог своим размышлениям: — Думаю, вы правы. Кэтрин еще не нашла себя. Она все еще живет в вымышленном мире… Порой мне кажется…

— Что? — быстро спросил Родни, надеясь услышать что-то важное. Но поскольку Генри молчал, Родни продолжил: — Вот почему я… — Однако договорить не успел, потому что дверь распахнулась — это был Гилберт, младший брат Генри.

С его приходом мужчинам пришлось прервать разговор, чему Генри был даже очень рад, поскольку и так сказал больше, чем ему бы хотелось.

Когда проглядывало солнце, а в ту рождественскую неделю оно сияло с необычайной яркостью, сильнее бросалось в глаза все то, что поблекло, потерлось и вообще страдало от недостатка ухода как в Стогдон-Хаусе, так и в усадьбе с тем же названием. Сэр Френсис после индийской гражданской службы вышел в отставку с пенсией, по его мнению, далеко не достаточной для жизни и совершенно не соответствующей его чаяниям. Его карьера сложилась не очень удачно, и, хотя это был милейший пожилой джентльмен, с седыми усами на смуглом лице, на редкость начитанный и знающий множество занятных историй, нетрудно было догадаться, что произошло некое ужасное событие, помешавшее его честолюбивым планам: он был раздражителен и склонен лелеять прежние обиды. Обиды эти относились к середине прошлого столетия, когда в результате неких подковерных интриг его обошли — и то, что по заслугам полагалось ему, самым обидным образом досталось другому, младше его по чину.

Его жена и дети точно не помнят, кто был прав и виноват в этой истории — если допустить, что там вообще были правые и виноватые, — однако та давняя обида наложила отпечаток на жизнь всей семьи. Она отравила существование сэра Френсиса точно так же, как, принято считать, любовное разочарование отравляет жизнь женщины. Долгие размышления о причинах того ужасного провала, привычка вновь и вновь перебирать в памяти все свои надежды и неудачи сделали сэра Френсиса, что называется, эгоистом, а после отставки его характер стал еще более сложным и тяжелым.

Жена почти не могла противостоять его дурному настроению, и потому он не видел в ней проку. Своим доверенным лицом он сделал дочь, Эвфимию[60], и его ничуть не смущало, что на потакание его прихотям уходят лучшие годы ее жизни. Ей он диктовал мемуары, которые, по замыслу, должны были стать отмщением прошлому, ей же приходилось вновь и вновь заверять его в том, что с ним обошлись бесчестно. В тридцать пять лет щеки ее были почти такими же бледными, как у ее матушки, только в прошлом у нее не было ни солнечной Индии, ни плача младенца в детской. Ей было практически не о чем думать, когда она садилась с вязанием — вот как сейчас леди Отуэй с мотком белой шерсти — и неотрывно глядела все на ту же вышитую птичку все на том же каминном экране. Только леди Отуэй принадлежала к тем людям, для кого была придумана великая британская воображаемая игра в светскую жизнь. Большую часть времени она тратила на то, чтобы казаться соседям и себе самой достойной, важной и занятой дамой, состоятельной и занимающей видное место в обществе. Учитывая реальное положение вещей, такая игра требовала изрядного мастерства. Сейчас — а было ей около шестидесяти — она играла роль скорее для самообмана, нежели ради того, чтобы ввести в заблуждение окружающих. Броня ее истончилась; она все чаще забывала поддерживать образ.

На коврах виднелись проплешины, обои в гостиной выцвели, а на стульях мягкую обивку не обновляли уже несколько лет. И виной тому была не только крохотная пенсия, но и необходимость одеть и обуть двенадцать детей, из которых восемь были мальчики. Как обычно случается в таких больших семьях, по мере появления потомства где-то посередине этого процесса четко обозначился водораздел: денег на обучение оставалось все меньше, и в результате шестеро младших детей росли в условиях куда более строгой экономии, нежели старшие. Если сыновья были умны, они получали стипендию; если же умом не отличались, то могли рассчитывать только на семейные связи. Девочки время от времени устраивались на службу, но дома постоянно жили двое или трое дочерей. Они выхаживали больных животных, разводили шелковичных червей или играли на флейте у себя в комнате.