На Пришибских высотах алая роса - Лиана Мусатова

Следователь даже не поднял головы, когда она вошла в кабинет, только кивнул головой. Этот кивок обозначал приказ «сесть». Катя оглянулась, ни стула, ни табурета в кабинете не было. Она стояла в нерешительности. Не поднимая головы и, продолжая писать, следователь указательным пальцем левой руки, показал, что надо подойти к стенке и там присесть. Катя присела, опираясь спиной о стену. Он опять жестом показал ей, что надо отдвинуться от стены. Так начиналась первая пытка. Это ощущение близости опоры и невозможности на нее опереться, и было прелюдией к пытке. Не все выдерживали даже это вступление, но Катя сидела, не шелохнувшись, сказалась ее спортивная подготовка. Это вступление к пыткам было необходимо, чтобы выявить силу духа и физическую подготовку подследственных. Кто не выдерживал уже этого, был покладистее остальных.

Кате сначала смешно было так сидеть. Мышцы спокойно выдерживали эту нагрузку, потому что она приседала по сто раз по утрам. Но вскоре ей стало не до смеха. Ноги затекли, и она попыталась сменить позу, но следователь пальцем пригрозил ей. Это означало, что она должна оставаться в неизменной позе. Со временем кровообращение значительно уменьшилось, и она совсем не чувствовала ног. Мышцы онемели, и не слушались ее. Даже, если бы ей сейчас приказали встать, она бы уже не смогла это сделать без посторонней помощи. Но следователь писал, и не обращал на нее внимания. Она потеряла счет времени и не могла определить, сколько так просидела. В, конце концов, совсем обессилев, упала, стукнувшись головой о стену. Очнулась, когда часовой ей прыснул в лицо водой и пошлепал по щекам. Следователь, убедившись, что ее привели в чувство, обратился:

– Я же вам сказал сесть, а вы упали. Ах, стула нет, – повел он взглядом по кабинету, разыгрывая комедию, – принеси стул, – приказал часовому.

Тот внес стул и поставил его возле лампы, висевшей на кронштейне, привинченном к стене. Ей приказали сесть так, что лампа была направлена частично в затылок, частично на правое ухо. Уже через несколько минут, она почувствовала жжение и хотела отодвинуться, но следователь жестом показал, что она должна сидеть смирно. В голове мелькнула мысль: «Немцы со мной обращались лучше, чем русские».

– Я вижу, вы сообразительная девушка, и мы скоро найдем с вами общий язык, – обратился к ней следователь.

– Для этого я должна знать, что от меня требуется, какие вы сведения хотите от меня получить.

– Все в свое время, а пока отвечайте на заданные вопросы. Но, сначала давайте познакомимся. Я – ваш следователь – Иван Григорьевич. А теперь зафиксируем вашу фамилию, имя, отчество, год и место рождения и так далее. Все по порядку.

– Екатерина Евгеньевна Каверина, – начала Катя, немного задумавшись, не зная какую фамилию называть: настоящую или ту, что ей дали по легенде.

– Расскажите, как оказались в немецком лагере.

– Что тут рассказывать. Была оставлена в тылу для выполнения задания командования. Задание выполняла, но потом была отозвана в Центр. Но сколько я ни говорю всем об этом, мне никто не верит. Вот почему и требую дать знать обо мне майору Кочину. Если надо могу назвать координаты.

– Понимаю вас. Требование ваше справедливо, и мы постараемся удовлетворить его. Но сомневаемся мы в другом. Как вам удалось вырваться оттуда… вы были почти в центре немецкой разведки… и ушли.

– Ушла потому, что был приказ из Центра.

– Но они вот так свободно никого не отпускают.

Катя понимала, что он чувствуют, что она не все говорит, поэтому, видимо, и подозревает ее. Но все говорить она не могла. Не могла она рассказать правду о Гелене, о Люсе, о Вернере. Тогда уж точно не то, что подозревать будут, а прямо назовут предателем и немецкой шпионкой.

– Я ушла тайно, никого не поставив в известность.

– Нет, тут что-то не так. Не верю вам, вот и все. Нутром чувствую: не связывается ниточка. Вы такая красивая девушка. Неужели не обратили на вас внимание? А еще и фронт перешли!

– Фронт перешла, потому что повезло. Могла бы лежать там, где лежат многие, которые бежали рядом со мной.

– Вот-вот. Они лежат там, а вы сидите здесь.

– Я вижу, что вы очень сожалеете о том, что я живая здесь сижу перед вами, а не в гестапо. Правда там убивают, не спрашивая имени и фамилии, только лишь по одному подозрению. Я больше ничего вам не скажу. И не только вам, но и никому другому, кроме майора Кочина.

Следователь сначала взорвался, услышав ультиматум подследственной, но потом взял себя в руки:

– Ну, что ж, попробуем отыскать вашего майора. Но на это нужно время, сами понимаете. Идет война, и самому Богу только известно, где он может сейчас находиться. В Подольске его нет.

– Так вот, где я оказалась, в Подольске!

Следователь встрепенулся, поняв, что проговорился. Он, профессионал, и проговорился, а эта девчушка держится молодцом. Он сразу, как только она вошла, в очертаниях ее рта, определил упрямую силу, и понял, что эта не сдастся. Он не стал больше говорить с задержанной. Позвал часового и приказал отвести ее в камеру, а сам долго еще сидел размышляя. Правильная она вся какая-то и глаза у нее чистые. Не похоже, чтобы такая, идейная комсомолка, работала на немцев. По всему видно, что она еще не испорчена жизнью, их чекистской аморальностью, цинизмом, правовым беспределом. Он верил ей, понимал, что она говорит правду. Пусть не всю, но ту, что разрешена разведчику в его положении, в крайнем случае, чуть больше, но это видимо из опасения перед тем же правовым беспределом. Что касается остального, более конкретного, так можно ли ее винить, если есть приказ и она ему подчиняется, жертвуя смягчением условий своего содержания. Как же она может довериться ему, совершенно незнакомому человеку? Она совершенно не знает, что у него на уме, и смягчит ли он ее участь или еще более усугубит. Да, и для людей их профессии это не довод. А, как бы он поступил на ее месте?

Задав самому себе этот вопрос, следователь незаметно для себя, изменил ход мыслей. Он стал думать о себе, о своей нелегкой судьбе в качестве следователя. Он вспомнил, каким был до поступления в органы безопасности и каким стал теперь. Вспомнил, как писал заявление, как заполнял анкету, вспоминал свои возвышенные слова о любви к Родине, о чести и долге. Как быстро все это забылось. Следственные будни, специфика профессии вытравили всю возвышенность. Все оказалось проще и циничней. Овладевал навыками из арсенала практических действий по выбиванию показаний. Вот и девчонку эту держал на корточках, чтобы смирить гордыню, чтобы заставить заговорить. Это сейчас он ей верит, а час назад был уверен, что она шпионка, перешедшая на сторону врага. Подумал он и о том, что нет дороги ему назад и придется ему «по-волчьи выть» до конца своих дней. Знал, что строптивых и тех, кто желает уйти, потом долго не могут найти – исчезают при невыясненных обстоятельствах. И он сказал себе: «Нет, милый, завяз ты в этой трясине по самые уши, скоро совсем засосет полностью. Так что нечего рыпаться, хочешь жить, сиди, где сидишь, делай, как делают остальные, не высовывайся и не возмущайся. Попал, как куры в ощип, вот и помалкивай!»