Земля воды - Грэм Свифт

Пивоваренный выгорел – не увидеть ли в том совершенного и окончательного доказательства слухам о проклятии, тяготеющем над семейством Аткинсон? Однако, если так, как можно совместить сие с другой теорией, которая сперва не пользовалась особой популярностью и подняла голову только лишь в последующие годы, когда Эрнест, даже и не пытаясь отстроиться заново, продал оставшиеся активы и удалился – как будто и впрямь рыльце у него было в пушку – в Кесслинг-холл? Будто Эрнест, напоив для верности весь город, сам поджег свой завод. Потому, что хотел прибрать к рукам немалые страховые суммы.

И потому, что (позвольте вашему учителю истории эту причудливую, но никак не лишенную оснований догадку) он был искренне рад сыграть роль – никак не жертвы проклятия, нет, но его орудия. Потому, что он не видел будущего ни для семейного дела Аткинсонов, ни для их процветавшей в годы оны империи, не говоря уже о согражданах, которые, казалось, лезли вон из шкуры, чтобы поскорее накликать на себя беду. Потому, что лучшего выхода, чем разрушить пивоваренный до основания и забыть про него, он и придумать бы не смог. И стереть, как мокрой тряпкой с доски.

Таков, может статься, был ход его мыслей в тот октябрьский день 1914 года, когда, на просторном заднем сиденье лимузина фирмы «Даймлер», бок о бок со своей единственной дочерью (красавицей осьмнадцати лет), его везли из Гилдси в Кесслинг, где не было когда-то ни Кесслинг-холла, ни солодовен, ни судовой развязки. Об этом он и размышлял, неотвязно и мрачно, проезжая через плоские окрестности Лима, столь схожие с плоскою равниной между Лисом и Изером, где стольким человеческим жизням суждено вскорости оборваться и где Хенри Крик получит свою рану в колено. Чего добились Аткинсоны, быть может, задавался он вопросом, принеся широкий мир на задворки, в тихий омут?

И – подумайте над этим, дети, – не занимались ли Аткинсоны-пивовары, по большому счету, тем же самым, чем занимался отец Фредди Парра, когда он пристрастился к выпивке? Пытались залить, загнать вглубь чувство пустоты. Поднять настроение. Добыть огонь, добыть брожение из водянистого ничто…

Вердикт официального следствия по делу вкупе с инспекторами страховой компании: несчастный случай.

Прибрать к рукам страховые суммы. Взять то, что причитается ему по справедливости с города, который освистал его предвыборную речь и не дал ему места в парламенте. Выставить их всех дураками (ибо протрезвели-то они довольно быстро). А что, если все это была некая чудовищная шутка, и что, если, попади он в ту роковую ночь к ним в руки, они бы взяли да и зашвырнули его в самое полымя?

Потому что – где, спрашивается, был Эрнест Аткинсон, пока горел его завод? Никто его не видел. Хотя все признавали, что он вроде должен был находиться где-то рядом, среди бестолкового стада сбитых с толку и возбужденных отцов города, многие из которых, так и не снявши надетых на банкет регалий, принимали на фоне пышущего жаром пивоваренного самые неожиданные позы, никто впоследствии не мог с уверенностью сказать, что видел его. Хотя он был в «Павильоне коронации» и появился, как из-под земли, еще раз (умерив кой-какие страхи), уже наутро, чтобы осмотреть раскаленные докрасна руины, никто не взялся бы подтвердить, что он делал в промежутке. Тут и вправду было над чем подумать.

Однако, покуда Эрнест ушел в тень, дало о себе знать присутствие иной, не сказать чтоб не имеющей к делу касательства фигуры. Ибо не один и не два человека, оказавшихся в ту ночь в толпе наблюдавших за пожаром зевак, и списывайте это, если вам угодно, на действие вызванной смесью эля с пламенем галлюцинации, вспоминали о некой женщине – о женщине, которая внезапно заставила их вспомнить нелепую старую историю. А когда, примерно в половине двенадцатого, принялись искать и не нашли Эрнеста Аткинсона и направили двух полицейских констеблей (трезвых ли, нет, о том история умалчивает) в Кейбл-холл, они и в самом деле обнаружили там горничную, Джейн Шоу, одну-одинешеньку (все прочие слуги ушли смотреть пожар) и взвинченную до крайности; каковая горничная клялась и божилась, что, во-первых, даже и не притронулась к жуткому этому элю, а во-вторых, что пошла себе тихо-смирно в комнату наверху поглядеть, как оно там горит, потому как на улицу выходить не решилась из опасений за собственную безопасность, и увидела – она видела – Сейру Аткинсон. Потому что она знала ее в лицо из портрета, который висит в городском собрании, и еще по другим карточкам, в доме есть. Потому что она слышала эти глупые старые россказни, а теперь знает, что все это чистая правда. Сейра стояла у окна, откуда были видны гигантские языки пламени, взлетавшие аж до самой маковки уже обреченной заводской трубы, и говорила она, с ухмылкой на лице, те самые слова, смысл которых когда-то был не внятен ни мужу, ни обоим любящим и преданным сыновьям: «Пожар! Дым! Горим!»

Но давайте не будем переоценивать ни действительного характера, ни действительных результатов падения Бастилии. Семерых заключенных отпустили на волю (ровно столько, сколько сидело на тот момент в крепости): двух сумасшедших, четверых фальшивомонетчиков и незадачливого повесу. Семь голов – коменданта и шестерых охранников – пронесли воздетыми на пики. Двести, или около того, принимавших участие в осаде парижан были убиты и ранены. Сами по себе камни Бастилии, гора битого булыжника, были свезены профессиональными подрядчиками, и проданы, и принесли хорошую прибыль…

Но нет, истинную значимость этого безвкусного действа стоит искать не в материальных выгодах, но в знамениях и символах. Его величества твердыня захвачена подданными его величества. Отсюда знаменитый триколор – красный и синий цвета города Парижа неусыпно бдят за белым цветом дома Бурбонов, – ставший расхожим знаком революции, так же как падшая во прах Бастилия стала историческим ее архетипом. Именно революции – хоть ему и была судьба пройтись в грядущие десятилетия по двум империям и реять затем все чаще и чаще на бурных и норовистых ветрах национализма и даже соединиться ради общего дела, в 1904 году, с таким же красно-бело-синим флагом империалистической и монархической Великобритании, бывшего заклятого врага.

Ах уж эти иконы и идолы, эмблемы и тотемы истории. Ведь стоит нам скинуть один, как тут же другой займет его место. Ведь нам никуда не деться – даже если ты, Прайс, и сподобишься – от сказок. Ведь даже в те времена, когда ваш учитель был маленьким (если вы в состоянии подобное вообразить), в эпоху Великой депрессии, которая с тех пор так и бродит за нами по пятам и ведет счет нашим бедам, все так же регулярно и с никак не меньшим энтузиазмом отмечался День империи[38](и безо всяких там напоминаний о сгоревших пивоварнях).