Дата собственной смерти. Все девушки любят бриллианты - Анна и Сергей Литвиновы

Жак швырнул трубку так, что в телефонной будке жалобно зазвенели стекла.

* * *

Первой мыслью было мальчишеское – ударить монитор кулаком. Второй – проверить, есть ли свет. Эту мысль он тут же отогнал – что за чушь лезет в голову, ведь процессор-то работает! Он дрожащими руками плеснул себе добрых полстакана виски. Выпил залпом. Выпивка освежила. Он обошел стол и тщательно проверил контакты.

* * *

Дверь открылась без стука. Татьяна ожидала увидеть Старшего. Ожидала его похотливых взглядов и недвусмысленных намеков.

Она еле сдержала вздох облегчения, когда увидела Мышонка-Гиганта. В руках он держал поднос с длинными бутербродами на белом хлебе и стаканами минералки.

Он молча подал еду Столовке и Бомжу.

– Поставь, – кивнул первый.

Второй схватил длинный сандвич и принялся запихивать его в рот.

А Бомж не притронулся к еде и, когда Мелешин вышел, спросил соратника:

– Ну че, ты трофеи-то взял?

Первый отрицательно промычал с набитым ртом.

А Бомж достал из кармана своей куртешки Танин медальон.

* * *

Опять зазвонил телефон. Полицейский решительно снял трубку. Том раздраженно посмотрел на него – этот ажан хозяйничал тут как дома! Но в конце концов, это пока его номер, пусть и разгромленный бандитами!

В этот раз звонили все-таки Тому. Полицейский неохотно передал ему трубку.

Том услышал возбужденный голос и мгновенно его узнал:

– Через десять минут! На площади Бастилии! Все работает!

* * *

– Жрете, засранцы? – ласково поинтересовался Рустам.

– Да разве это жратва?! – возмущенно прочавкал Бомж.

– Мелешин хреново готовит! – подтвердил Столовка.

Татьяна промолчала. Ей бутерброд понравился. Хлеб свежий, ветчина свежая, салат вполне зеленый – чего же еще надо? Зачем они все время придираются к Мышонку?

– Приезжает Хозяин, – сообщил Рустам. – Я еду в аэропорт. Беру с собой Мелешина. Буду через два часа. Мне повторить указания? Или сами знаете?

Столовка поспешно ответил:

– С бабы глаз не спускать! Руками не трогать!

– Умница! – пренебрежительно откликнулся Рустам и вышел.

Они с Мелешиным поспешно направились к центральной улице – в их переулке такси было не сыскать. За ними по пятам крался почти невидимый в темноте двенадцатилетний мальчик.

* * *

Том не сразу узнал ЕГО. Исчезли потертые джинсы и безразмерная футболка. Даже длинные волосы заменила аккуратная короткая стрижка. Теперь он смотрелся вполне респектабельным человеком. Вполне респектабельной сволочью.

Но что оставалось делать? Сейчас именно в его руках был ключ к разгадке. Том ни секунды не колебался, когда садился на пассажирское сиденье черного «Пежо-406». И так же уверенно взял пистолет, который протянул ему ОН.

За 21 год до описываемых событий.

Декабрь 1978 года

Он стоял у окна и смотрел на темную Красную площадь.

Сегодня он впервые почувствовал за собой слежку.

Как там пишут в этих пошлых совдеповских фельетонах? «Сколько веревочке ни виться…» Он чувствовал в груди тошнотный, тоскливый страх. Страх поднимался откуда-то из живота и постепенно затоплял все тело. Даже в плечах, даже в руках был он, этот страх. Даже кончики пальцев ощущали его.

Значит, меня возьмут. Привезут. Обыщут. Разденут. Обшарпанными коридорами поведут к камере. «Стоять! Лицом к стене! Вперед!» Потом лязгнет засов.

Потом допросы, суд…

Интересно, меня расстреляют? Или, учитывая чистосердечное раскаяние и молодость, дадут лет пятнадцать? В принципе это все равно. Жизнь будет кончена. Хотя нет. Даже пятнадцать лет – лучше, чем пуля в затылок.

Очень страшно. Майк рассказывал (интересно, откуда он знает?), как это делается. В камеру входит майор или капитан. Казенно сообщает, что Президиум Верховного Совета СССР отклонил ваше прошение о помиловании. Врач меряет тебе давление – зачем? Потом тебя выводят. Ты думаешь, что тебя просто куда-то переводят – в особо строгую камеру, что ли. Но где-то там, по пути, в темном коридоре, тебе стреляют в затылок. Без предупреждения. Очень страшно. Очень по-советски. Исподтишка.

Он тряхнул головой, стараясь отогнать ужасные мысли. Может, тебе показалось? Нет. Слежка была очень настырной. Очень демонстративной она была. Вызывающей.

Может, ошибка? Может, запугивают? Может, ничего, кроме какого-нибудь случайного «стука», у них на него нет? Может, все обойдется?

А если не обойдется? Если за ним действительно «хвост»? Если они все знают? Что остается делать? Бежать? Прятаться? Куда бежать? Где прятаться?

Может, продолжать жить, как живется? Примириться? Не пытаться обхитрить судьбу?.. Нет, надо смываться. И надо прятаться. Он не из тех несчастных, о которых писал в «ГУЛАГе» Солженицын. Он не станет покорно, как овечка, идти за ними, когда его станут брать. Сейчас не 37-й. Он будет орать, вопить, вырываться, убегать. Он сделает заявление иностранным корреспондентам. Он будет цепляться за свою жизнь, за этот морозный воздух, за этот вид на Красную площадь. Цепляться до последнего. Не дождутся. Прошло поколение баранов, радостно идущих на бойню. Он будет непокорен!

Но если поразмыслить здраво? В Москве его брать скорей всего не будут. Им же нужны улики. Им нужно взять его на месте преступления. А место его преступления – там. А туда он едет завтра.

Нет, надо подождать утра. Утро вечера мудренее. Может, зыбкий московский рассвет рассеет ночные страхи? Может, это все миражи?.. Глупо срываться и бежать в два часа ночи. Может, это просто расшалились нервы? И завтра все пойдет как прежде? Уже в девять ты сдашь номер и сядешь в такси. Поедешь в аэропорт, в одиннадцать сядешь в самолет, в два будешь уже дома. И все пойдет как прежде…

А сейчас тебе надо сделать вот что.

Хорошенько выпить. Это раз.

Рюмки после третьей позвонить Лидочке. Попросить прислать ту брюнетку, похожую на Эммануэль. Все-таки хорошо иметь много денег. Забавно, сколько в этой девахе огня, грации и чисто парижского шарма, словно она не в Люберцах выросла, а где-нибудь в Сен-Жермен-де-Пре.

Когда я ей сказал, что она как две капли воды похожа на Сильвию Кристель, она спросила: «А кто это?» Девочка ни разу не видела видеомагнитофона. А кто у нас в СССР вообще его видел? Члены Политбюро?

Нет, черт возьми, прожил он хоть, похоже, недолго, зато ярко. Что было бы сейчас с ним, когда б он был как все?.. Он представил себе. Служил бы он нынче в какой-нибудь московской конторе… Ну, получил бы двести – нет, триста рублей премии к Новому году. Прослушал бы поздравление секретаря парткома. Напился бы со всеми сослуживцами прямо в отделе, нажрался бы салата «оливье», прямо у кульмана зажал бы какую-нибудь практикантку… Потом ехал бы на мерзлом трамвае домой, в коммуналку… Ф-фу… представить страшно… Хуже любой камеры…