Записки врача общей практики - Артур Конан Дойль

месте расположения хижины, вышла из берегов и снесла часть стены. Крыша тоже развалилась, и теперь сланцевые плитки толстым слоем устилали траву. Но в остальном дом стоял прямо и твердо, так что не представляло особого труда привести его в порядок. Не обладая богатством, я все-таки мог позволить себе маленькую прихоть. Из Киркби-Малхауса явились каменщики и кровельщики, а вместе с ними прибыла сланцевая плитка. Вскоре уединенный дом в Гастер-Фелл вернулся к жизни.

Две комнаты я обставил совершенно по-разному. Обладая спартанским вкусом, гостиную обустроил соответственно. Керосиновая плитка от Риппинджиля из Бирмингема дала возможность с относительным комфортом готовить еду, а два массивных мешка — один с мукой, другой с картофелем — позволили не зависеть от снабжения со стороны. В гастрономических пристрастиях я давно принадлежу к течению пифагорейцев, так что бродившие по берегу Гастер-Бек и невозмутимо щипавшие жесткую траву худые длинноногие овцы могли не опасаться неприятностей со стороны нового соседа. Кухонным столиком мне служила бочка с маслом объемом в девять галлонов, а квадратный стол, простой стул и кровать на колесиках завершали список мебели. На стене у изголовья ложа висели две некрашеные полки. На нижней помещались тарелки и прочие кухонные принадлежности, а на верхней стояли портреты, возвращавшие меня к мелочам, которые дарили радость в дни долгого изнурительного труда ради достижения богатства и удовольствия, но остались в прошлой жизни.

Если простота гостиной граничила с убожеством, ее бедность в полной мере восполнялась роскошью второй комнаты, предназначенной служить кабинетом. Я всегда считал, что мозгу полезно соседство с предметами, которые гармонируют с происходящими в комнате занятиями. Высшие, самые эфемерные полеты мысли возможны исключительно в приятном для глаз и радующем чувства окружении. Отведенная под мистические науки комната была выдержана в таком же серьезном, величественном стиле, как и те мысли и устремления, с которыми ей предстояло гармонировать. Стены и потолок я оклеил блестящими обоями глубокого черного цвета с бледным причудливым узором из матового золота. Черные бархатные шторы прикрывали единственное окно с ромбовидными стеклами, а толстый мягкий ковер того же цвета избавлял от звука шагов, когда я в раздумье расхаживал по комнате. На прикрепленных к карнизам золотых рейках висели шесть картин — все в том мрачном образном ключе, который гармонировал с моим настроением. Насколько помню, две из них принадлежали кисти Иоганна Генриха Фюсли, одну написал Ноэль, еще одну — Гюстав Доре, а две — Мартин. Главным же украшением служила небольшая акварель несравненного Уильяма Блейка. В самом центре потолка была укреплена тонкая, едва заметная, но отличавшаяся особой прочностью золотая нить, а на ней покачивался голубь с распростертыми крыльями из того же металла. Этот сосуд содержал ароматическое масло, а выполненная из удивительного розового хрусталя фигурка сильфиды парила над лампой, придавая свету теплое сиянье. Украшенный малахитом медный камин, две тигровые шкуры на ковре, стол с инкрустацией из бронзы и черепахи в стиле французского мастера Андре-Шарля Буля, два сделанных из черного дерева и обитых янтарного цвета плюшем кресла с регулируемыми спинками завершали убранство моего изящного кабинета. А на длинных книжных полках под окном скромно расположились сочинения мудрецов, посвятивших себя разгадке тайны жизни. Бёме, Сведенборг, Дамтон, Берто, Лацци, Синнет, Хардиндж, Бриттен, Данлоп, Эмберли, Винвуд Рид, Де Муссо, Алан Кардек, Лепсиус, Сефер, Тольдо и аббат Дюбуа — лишь некоторые из тех, кто удостоился почетного места на дубовых полках. Когда по вечерам загоралась лампа и комнату озарял неяркий мерцающий свет, создавалась та самая желанная гармония, которую не нарушало даже завывание продувавшего меланхоличную пустошь ветра. Вот, наконец, эта тихая пристань в бурном потоке жизни, где можно спокойно существовать, забыв обо всем и оставаясь всеми забытым, думал я.

И все же случилось так, что прежде чем достичь желанной тихой гавани, мне пришлось вспомнить, что я принадлежу роду человеческому и не могу разорвать ту прочную нить, которая крепко-накрепко связывает меня с соплеменниками. До переезда в новое жилище оставалось всего два дня, когда вечером, сидя в своей прежней комнате в деревне Киркби-Малхаус, я услышал внизу шум. Затем по скрипучей лестнице начали поднимать какие-то тяжелые вещи, и донесся громкий, низкий голос квартирной хозяйки, бурно и гостеприимно выражавшей радость. Время от времени среди бесконечного потока слов слышался тонкий мелодичный ручеек другого голоса. Нежный и богатый интонациями, после долгих недель звучания грубоватого местного диалекта этот голос ласкал мне слух. Целый час до меня доносился диалог высокого и низкого тембров в сопровождении стука чашек о блюдца и звяканья ложечек. А потом, наконец, мимо моей двери пронеслись легкие шаги, сообщившие, что новая соседка окончательно обосновалась в своей комнате. Таким образом, опасения полностью оправдались, поскольку заниматься стало еще труднее, чем прежде. Я мысленно поклялся, что еще лишь один закат застанет меня в этой комнате, а потом я спасусь от суеты, переехав в свою обитель в Гастер-Фелл.

Наутро я по обыкновению встал рано, но, взглянув в окно, с удивлением увидел, что новая соседка значительно меня опередила. Она уже возвращалась по узкой, огибающей болото тропинке: высокая стройная молодая особа с задумчиво склоненной головой и букетом собранных во время прогулки полевых цветов. Белое с розовым узором платье и темно-красная лента на широкополой шляпе создавали приятный контраст с серовато-коричневым пейзажем вересковой пустоши. Даже глядя с почтительного расстояния, я сразу понял, что это и есть моя новая соседка, поскольку грация и элегантность выгодно отличали ее от местных обитательниц. Пока я наблюдал, незнакомка быстро и легко преодолела тропинку, вошла в калитку в дальнем конце нашего сада, устроилась на зеленой скамье как раз напротив моего окна, разложила перед собой цветы и принялась их разбирать.

Пока она сидела, над ее головой, словно нимб, взошло солнце и осветило изящную фигуру золотым ореолом. Я увидел истинную леди редкой красоты. Лицо принадлежало скорее испанскому, чем английскому типу: овальное, с оливковой кожей, черными блестящими глазами и мягкими чувственными губами. Спускавшиеся из-под широкополой соломенной шляпы иссиня-черные локоны нежно обрамляли грациозную царственную шею. Меня немало удивило, что и туфли, и юбка говорили скорее о путешествии, чем о легкой утренней прогулке. Подол легкого платья выглядел грязным и мокрым, а на обувь толстым слоем налипла желтая земля вересковой пустоши. На лице застыло тревожное выражение, а красоту молодости омрачила тень печали. И вдруг незнакомка бурно разрыдалась, бросила букет и быстро побежала к дому.

Устав от мирских забот, я все же ощутил укол острого сочувствия к охваченной отчаяньем прекрасной и странной особе. Склонился было над книгами и постарался