В паутине - Люси Мод Монтгомери

— Фрэнк Дарк ужасно растолстел, — заметила тетя Рейчел, когда они с Джоселин шли домой. — Пошел по стопам своего отца. Тот весил триста пятьдесят два фунта перед смертью. Я хорошо его помню.

Джоселин поежилась. Тетя Рейчел обладала искусством превращать в нелепицу все, о чем говорила. Романтическая любовь Джоселин к Фрэнку Дарку умерла, умерла безо всякой возможности воскрешения. Она умерла так же внезапно, как и родилась, на крыльце церкви Серебряной Бухты. Но Джоселин пыталась, ради себя, взглянуть на ее труп с почтением, с жалостью, со спасительным желанием, что она могла бы быть другой. Ужасно, когда приходится издеваться над своей умершей любовью и слышать, как над нею издеваются другие. Ужасно думать о годах, напрасно потраченных на Фрэнка Дарка, годах, что должны бы быть отданы детям Хью, создания дома для него, для них в Лесной Паутине. Ужасно думать, что страсть, преданность и высокое самоотречение этих прошедших лет потрачены на человека, который стал тем, о ком говорят: «весил триста пятьдесят два фунта перед смертью». Джоселин посмеялась бы над собой, если бы не боялась, что потом не сможет остановиться. Весь мир смеялся бы над нею, если бы знал. Даже высокие, шумящие на ветру тополя возле дома Уильяма И., казалось, издевательски показывали на нее ветвями-пальцами на фоне освещенных луной облаков. Она ненавидела звезды, что подмигивали ей, холодный дурацкий вечерний ветер, который насмешливо выл, круглые плечи холмов над бухтой, что тряслись от смеха. О чем там говорит тетя Рейчел? Что-то о Пенни Дарке, ставшем слишком чванливым с тех пор, как получил от тети Бекки бутыль с водой из Иордана.

— Ему не стоит воображать, что он такой один в клане.

Джоселин почувствовала, что ей хочется сделать что-то жестокое. Захотелось заставить кого-то хоть отчасти ощутить боль и унижение, что терзали ее.

— Но это именно так, тетя Рейчел. Я давным-давно пролила твою воду из Иордана и наполнила бутылку водой из бака. Ты молишься простой воде все эти годы!

II

В один из серых ноябрьских вечеров Гей несла домой письмо Ноэля. Когда почтмейстер отдал ей это письмо, у нее перехватило дыхание, а сердце совершило кульбит, как будто — пришла ей в голову мысль — она была похоронена, а Ноэль прошел по ее могиле. Она давно не получала от него писем. И столь же давно не видела, с того горестного вечера в Серебряной Туфельке. И даже почти ничего не слышала о нем — семейство в данном случае вело себя на редкость тактично. Даже излишне тактично. Их старания избежать любого упоминания о Ноэле казались слишком очевидными. Гей знала, почему все замолкают, едва она входит в комнату. Это задевало ее или ее гордость. Потому что у нее все же осталось немного гордости, в которой она отчаянно пыталась спрятаться от тех, кто, как она считала, полусоболезнующе, полупрезрительно разглядывали ее маленький мир. Ей казалось, что все вокруг видели, как она взяла письмо — наблюдали из-за угла, из-за штор, из церкви напротив.

Но она до сих пор хранила тайную мучительную надежду, что все еще можно исправить. Ноэль, должно быть, любил ее. Не мог же он так притворяться. Он просто увлекся дерзостью и необычностью Нэн, ее неприкрытым кокетством, и она, между прочим, так умело пользуется своими взглядами. А что если — Гей задержала дыхание на бегу — что, если в письме сказано, что он одумался… что, если он просит о прощении и возвращении? Зачем иначе ему было писать письмо?

Гей спешила домой маленьким облачком в грустном лунном свете поздней осени. Дальние холмы казались холодными и жутковатыми в его ледяном сиянии. Внизу глухо стонало море. Что-то искал и жалобно плакал оттого, что не мог найти, одинокий ветер. Мир был мертв, все было мертво — юность, надежда, любовь. Но если в письме Ноэля было бы сказано то, что могло быть сказано, все бы воскресло вокруг. Весна вернулась бы даже в этот серый ноябрь, а несчастное, застывшее, замершее сердечко Гей вновь бы забилось. Если бы только Ноэль вернулся к ней. Неважно, как сильно он обидел, как бесчестно использовал ее — только бы вернулся. Ее гордость жила лишь для мира. У нее не осталось гордости там, где дело касалось Ноэля. Лишь болезненное желание вернуть его.

Добравшись до Майского Леса, она поднялась в свою комнату и положила письмо на стол. Затем села и долго смотрела на него. Она боялась его открыть. Она не осмеливалась сделать это, давая себе еще глоток надежды. Она думала о том июньском вечере, когда ушла с приема тети Бекки, чтобы прочитать письмо Ноэля среди папоротников в тени укромного уголка возле дороги. Тогда она не боялась. Как могли несколько коротких месяцев так изменить чью-то жизнь? Неужели это она была той девушкой, счастливой, словно яблоневый цвет? — безмолвно удивлялась Гей. Тогда вся полная чудес вселенная принадлежала ей, с Млечным путем — тропой возлюбленных в придачу. Ныне же она съежилась до размеров крошечной комнаты, где бледная девушка стояла, уставившись огромными жалобными глазами на письмо, которое боялась прочесть.

Она вспомнила, как впервые получила письмо от Ноэля — вспомнила все, что было «впервые». Как они встретились в первый раз; как в первый раз танцевала с ним; как в первый раз он назвал ее «Гей»; как в первый раз его гладкая, пылающая щека коснулась ее щеки; как впервые она запустила свои пальчики в золотой локон, упавший ему на лоб, и увидела, как он блеснул на ее руке, словно кольцо верности; как впервые он сказал: «Я люблю тебя».

А затем — первый раз, когда ее посетили сомнения — крошечные сомнения, как камушек, упавший в лужу. Круги на воде становились все шире и шире, пока не достигли далекого берега недоверия. А теперь она не могла открыть письмо.

— Я не стану больше так трусить, — пылко сказала Гей, схватила письмо и распечатала его. Несколько минут она смотрела на исписанный лист. Затем положила и огляделась. Комната ничуть не изменилась. Казалось неприличным, что она осталась точно такой же. Гей машинально подошла к открытому окну и села на стул.

Ноэль просил освободить его от данного обещания. Ему «очень жаль», но было бы глупо «позволить детской ошибке разрушить три жизни». Он «думал, что любит ее», но сейчас «понял, что до сих пор не знал, что такое любовь». Было еще многое в письме — много извинений и сожалений, которые Гей не стала читать. Какой смысл? Теперь она знала, о чем оно.

Гей просидела у окна всю ночь. Она не могла спать и не хотела. Ужасно проснуться и снова все вспомнить. В мире не осталось ничего, кроме холодного, бледного лунного света. Забудет ли она когда-нибудь эту белую безжалостную луну над замершими в ожидании лесами, скорбное пение ветра под шуршание мертвых листьев, эту ледяную ноябрьскую ночь? Ничего не осталось у нее в жизни, ничего, ничего. Правильно предупреждал Лунный человек — она была слишком счастлива.

Гей думала, что ночь никогда не кончится. Но когда деревья дрогнули от предрассветного ветерка, она отошла от окна. Ей был невыносим этот восход — она сможет пережить все другие восходы, но только не этот. А заря была прекрасна — малиново-золотая, трепетно-великолепная, пылающая, крылатая, таинственная — такая заря должна вставать над счастливым миром, в счастливое утро, для счастливых людей. Она словно смеялась над несчастьем Гей.