Кавказская война. В 5 томах. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг. - Василий Потто

Выступить в поход Ермолов, однако, не торопился. Паскевич бросил на него тень по поводу и этого обстоятельства, придавая его промедлению вид неосновательной и вредной потери времени. Но были серьезные причины, заставившие его действовать не скороспело и осторожно, о которых если он и не доносил, то, очевидно, только потому, что боялся остаться не понятым в Петербурге, где были совершенно незнакомы с положением края и только нетерпеливо ждали известий о быстрых действиях и решительных победах. Дело в том, что в распоряжении Ермолова было мало войск, и ему приходилось быть осмотрительным. Он выступил на Гассан-Су, как мы видели, с последними силами, ничего не оставив в Тифлисе, кроме необходимой охраны города да главных путей сообщения. И теперь, если незначительного отряда, бывшего с ним, и достаточно было для похода в ханства, то снова оставлять Тифлис без войск, удалясь от него уже на значительное расстояние и на долгое время, Ермолов не решался: опасность могла возникнуть для Грузии не со стороны одной только Турции, могли потребоваться подкрепления Паскевичу, а еще более отряду, охранявшему Кахетию от нападений упорных лезгин, да и внутреннее спокойствие Грузии, где много таилось сторонников царевича Александра, не могло внушать к себе безусловного доверия. И вот, он медлит, ожидая прибытия из России подкреплений и донося государю, что собирает отряд в Кахетии при урочище Караагач. “О числе войск буду иметь счастье донести Вашему Императорскому Величеству,– добавляет он, выдавая свою затаенную мысль,– ибо не знаю теперь, какое количество оных должен буду оставить в Кахетии”.

Подкрепления между тем, подходили форсированными маршами. По расчету Ермолова, к 20 числу октября должны были прийти два полка черноморских казаков с Кубани и донской казачий полк полковника Сергеева с Дона; ожидались полки двадцатый и второй уланской дивизии. И вот, когда эти силы уже приближались, Ермолов не стал более медлить и выступил в поход, поручив Вельяминову распорядиться их размещением: черноморцы должны были стать в Караагаче, против джарских владений, где стоял отряд Ермолова, очевидно, не без основания; донцы назначались в Царские Колодцы, откуда должны были занять посты до Тифлиса; двадцатая дивизия шла в Караагач, уланская – в Шекинскую и Ширванскую провинции. На случай, если бы Паскевичу понадобились подкрепления, Вельяминов имел приказание немедленно отправить к нему через Елизаветполь одну бригаду пехоты и казачий полк с ротой донской конной артиллерии, а если будет нужно, то и один из уланских полков. Остальные полки двадцатой дивизии предназначались действовать за Алазанью, против джарцев.

Только сделав эти распоряжения, Ермолов спокойно двинулся в ханства. 16 октября он был уже на Алазани, на пути к главному городу Шекинского ханства, Нухе. Были слухи, что джарцы встретят отряд на переправе; но этого не случилось. Они ограничились только тем, что отогнали все лодки, чтобы задержать Ермолова и дать время Гуссейн-хану Шекинскому бежать. Отсутствие лодок, действительно, задержало войска на целых два дня. Тем не менее, 17 октября отряд уже перешел Алазань, а 19 подходил к Нухе.

Гуссейн-хана Ермолов там уже не застал. Узнав о приближении войск, хан поспешно бежал. “И сколько ни быстро преследовали его посланные мной казаки,– писал Ермолов,– он много был впереди и догнать его невозможно”. Переход шекинцев от возмущения к полной покорности совершили спокойно, потому что, как доносил Ермолов государю, если большая часть беков и были “виновны в самой гнусной измене, то простой народ был обрадован изгнанием хана”.

Действительно, народ радовался окончанию персидского нашествия, только истощавшего его. Он долго помнил трудное время, выпавшее на его долю, и в памяти народной Гуссейн-хан сохранился в образе пустого, ленивого и глупого человека, став притчей во языцех. Народное воображение создало целое сатирическое сказание, навек заклеймившее его пребывание в стране, которую он считал своим наследственным достоянием.

В Шекинском ханстве,– говорит это сказание,– есть армянское селение Джалуты, замечательное своим монастырем, а еще более древним колоссальным чинаром, росшим на монастырском дворе и считавшим за собой мифическое число годов,– восемьсот.

Однажды, когда персияне, в 1826 году, вторглись в русские пределы и Гуссейн-хан давно уже сидел в Нухе, спокойная жизнь деревни омрачилась известием, что персияне готовятся заглянуть и в ее скромные жилища.

Джалутские армяне, имели миролюбивые наклонности, презирали военные лавры и от души не любили персидских и татарских нашествий. Им по опыту было известно, как эти воители неучтиво обращаются с их женщинами, какое количество истребляют баранов, как важничают и распоряжаются в саклях, будто в кармане собственного архалуха, и вместе с тем, с какой легкостью берутся за нагайки, когда им прекословят. Ни в одной голове не мелькнула, однако, мысль об отпоре. Джалутцы собрались вокруг мудрого юз-баши и пошли совещаться на монастырское подворье, под сень векового чинара. С общего согласия решено было:

если же мусульмане займут деревню, то поклониться начальнику их хорошим пешкешем и уверять гостей, что “наш дом – ваш дом”, что давно уже джалутцы с нетерпением ждали персиян, и место их всегда было не занято. Не долго пришлось ждать дорогих гостей. По Нухинской дороге вилась пыль, и передовой отряд подходил к деревне. Но как изумились джалутцы, как уничтожились они и душой и телом, когда, вместо незначительного отрядного начальника, увидели перед собой светлую особу самого Гуссейн-хана, а вдали большую массу кавалерии, двигавшуюся со стороны города. “Беда,– думалось им,– что значит теперь наш пешкеш? Тут мало поднести и всю деревню с восьмисотлетним чинаром”. Но хан не обидел своих новых подданных, и только еще более изумил их, начал расспрашивать повалившегося к ногам его юзбашу о Мигирдиче, одном из самых захудалых обитателей Джалута.

А дело объяснялось очень просто. Беспечно проводил Гуссейн безмятежные часы среди раззолоченных покоев нухинского дворца, нисколько не заботясь и ничего не делая, чтобы утвердить свою шаткую власть. Напрасно персияне ждали, что, собрав войско, он соединится с другими персидскими отрядами для действий против русских. “Куда пойду я? – думалось хану.– Разве персияне и без меня не сумеют истребить гяуров! Клянусь моей головой,– скоро ни один из них не останется в живых. Что они за железоеды, чтобы победить такого умного храбреца, каков Аббас-Мирза!” И хан не двигался с места. Дни проходили за днями, а он все сидел в Нухе, и только персияне, пришедшие с ним, рыскали по окрестностям, как голодные волки, и нещадно грабили бедные армянские деревушки. Должно быть, сильно надоел нухинцам хан с его ближайшими приспешниками. И вот, чтобы отделаться от них, кто-то шепнул ему, что в деревне Джалута, у армянина Мигирдича, есть удивительная курица, несущаяся золотыми яйцами. Ханская жадность была возбуждена, и вот он стоял теперь перед валявшимся в пыли джалутским юзбашой и спрашивал и Мигирдиче. Обладатель чудесной курицы предстал перед ханскими очами.

“Великий хан! – сказал он,– Что знает Мигирдич, то и говорит. Соседки стали болтать, что одна из моих кур несет золотые яйца; хозяйка же моя всегда находила только простые. Я сам стал следить за курами и заметил, что одна из них не походит на других, и петух иначе обращается с ней, и другие куры не вырывают у нее из-под клюва зерен. Подумал я и поехал на днях в Тифлис к одному татарину, который знает причину всех вещей, гадает и рассказывает как по книге, что было и что будет. Татарин сказал мне, что соседки правы: есть у меня одна курица, не похожая на других, и несет она золотые яйца раз в месяц, когда покажется новая луна; но что она старается всегда так запрятать их, чтобы люди не отыскали. С того времени, как я возвратился, месяц еще не показывался. Прикажи, хан, поскорей ему родиться! Может быть, татарин и прав”.