Прыжок в длину - Ольга Славникова

Ведерников похолодел. Кирилла Николаевна глядела на него исподлобья, склонившись над стаканом, из которого тянула, с писком и шкворчанием розовой соломины, пенные и талые остатки напитка. Солнечный блик на ее загорелом гладком предплечье трепетал, будто страстный поцелуй. Вдруг Ведерников осознал, как ужасно, как невыносимо само существование спасенного им Женечки. Когда этот альфа-самец на днях приходил и сидел, один его фиолетовый шелковый носок был с дыркой, и в дырке блестел похожий на осколок фарфоровой чашки чудовищный ноготь. Невозможно было представить, как этот усатенький сирота, в лучшем своем пиджаке из шелушащейся, будто еловая шишка, рыжей рептилии вещает на камеру про свои жизненные принципы, как демонстрирует свои хромые и кривые «научные» конструкции, как бы завороженные Женечкиной волей, готовые вот-вот опровергнуть законы школьной физики – но в последний момент переживающие фатальную, неопрятную катастрофу. А ведь журналисты станут копать, всплывет весь сироткин криминал, в результате Женечка, пожалуй, сядет на несколько лет, а Лида будет рыдать, потребует, чтобы Ведерников, если он мужчина, каким-нибудь чудом вытащил «ребенка» из колонии. И каким же ничтожным предстанет перед всеми «благородный поступок» Ведерникова, его единственный за всю жизнь чемпионский прыжок!

Словом, обнаружится вся правда. Что сможет посоветовать ему оптимистичная Кирилла Николаевна? Отдых в пенсионерском пансионате, с аккордеоном и березками? Самоистязание на тренажерах? Прыжок с парашютом? С нее, изобретательной, станется. Вот только трагедия ничем не лечится. Собственно говоря, Ведерников ничего не должен этим людям, притащившим его через половину медленной, чадной, до водопроводных кишок разрытой Москвы на эту милую веранду, где они, видите ли, каждый день завтракают и делают дела.

«Никакого фильма не будет», – объявил Ведерников, глядя прямо перед собой в стол, на подсохшее, как бы земляное, кофейное пятно.

Кирилла Николаевна, не разгибаясь от стакана, замерла, словно бы прислушиваясь – но не к эху категорического заявления, а вообще ко всем звукам, включая медленный треск гравия под автомобильными колесами, шепотки девиц, фырканье низко пронесшейся птахи, свившей в мусорной темноте под балками похожее на суконный кармашек серое гнездо. Что касается Мотылева, то он и бровью не повел. Он доброжелательно глядел на разволновавшегося Ведерникова, держал паузу, щерился, щурился. «Нам пора», – произнес Ведерников и сделал резкий, не совсем удачный рывок из жестких глубин плетеного кресла. «Погоди, погоди, – тощий агент, усмехнувшись, плавным пассом бледной, словно мелом натертой ладони усадил Ведерникова обратно. – Старик, фильм будет обязательно. Я, к твоему сведению, уже провел переговоры. В проекте заинтересован один из ведущих каналов. Настолько заинтересован, что уже заключил с нами договор и готов кинуть на счет предварительный транш. И кстати, о деньгах. Галя! – крикнул Мотылев на сторону, весь вздернувшись, показывая похожий на проглоченный столбик монет ребристый кадык. – Деньги нам еще не поступили?» «Да, Валерий Сергеевич, сегодня утром пришли», – с готовностью откликнулась Галя, как бы невзначай мешая Лиде, затиснутой в угол, подняться с места. «Вот видишь, – вновь обратился к Ведерникову страшно довольный агент. – На твою историю есть общественный запрос. Так что не будем капризничать, а будем сниматься и получать хороший гонорар. О Кире, кстати, подумай. Она ночь не спала, составляла синопсис. Бредила тобой, можно так сказать».

«Мне жаль, что вы не слышите меня. Нет. Еще раз нет. Еще раз нет», – с этими словами Ведерников все-таки поднялся на протезы, остро чувствуя их неодинаковость. Кира Николаевна смотрела на него наполненными влагой круглыми глазами, готовыми вот-вот пролиться на смешные начерненные реснички. «Олег, но ты тогда объясни, – проговорила она растерянно. – Я ничего тебе не навязываю, я просто хочу лучше тебя понять, и мне кажется, что это важно…» «А я не хочу быть понятым вами, Кирилла Николаевна», – заявил Ведерников, вытягивая из заднего кармана брюк отсиженный теплый бумажник и доставая из него выпуклую, сохраняющую форму ведерниковского зада пятитысячную. «Олег, ты же врешь! – воскликнула знаменитость с каким-то детским гневом, детским звоном в голосе. – Зачем ты врешь? Я вижу, тебе как раз все это очень нужно. Чтобы тебя поняли, чтобы про тебя рассказали хотя бы тебе самому…» Вдруг от стола, где Галя заняла господствующую позицию, послышался рассыпчатый грохот, округлый пляшущий звон железного блюда, толстое босое шлепанье по доскам. Это решительная Лида, которую по-прежнему не выпускали, внезапно нырнула под стол и, увлекая за собою скатерть со всем ее унизительным натюрмортом, на четвереньках прорвалась на волю. Железное блюдо еще замирало, дрожало и ныло, а Лида, растрепанная, с разлезающимися дырьями и припечатанным сором на красных коленках, уже поддерживала Ведерникова под локоть. «Мы уходим!» – объявила она с торжествующей улыбкой. «Олег, я тебе позвоню сегодня вечером!» – крикнула им вслед Кирилла Николаевна. «Больно надо», – пробормотала Лида, стаскивая Ведерникова вниз по ступеням, словно бы задранным вверх.

На душе у Ведерникова было странно и горько. Непроходимая, непролазная, тянулась разрытая улица, содрогалась, ворочалась оранжевая дорожная техника, слои головокружения плыли в тусклом воздухе, шарили в рано постаревшей, уже отчасти бумажной листве – и только через три квартала Лиде удалось поймать пропыленное такси.

* * *

Кирилла Николаевна действительно позвонила около шести – и перезванивала весь вечер через каждые полчаса с точностью оголтелой кукушки из ходиков. Лида, завладев ведерниковским телефоном, отвечала кратко, строго и, сердито посвистывая носом, давила на отбой. Домашний аппарат разрывался от притязаний Мотылева, но Лида быстренько выдернула шнур из розетки и для верности придавила аппарат подушкой.

Однако в десять вечера Лида, как всегда, устремилась на гудки Аслана, категорически перекрывшего выезд свиноподобному внедорожнику и плоскому, как чемоданчик, черному «жигулю», которые заливали фарами мятый задний бампер нарушителя и тоже вопили как резаные. Ведерников остался один на один со своим телефоном, что дребезжал и елозил на письменном столе. Он чувствовал себя совершенно беззащитным. За окнами бледное небо с ужасной скоростью наливалось грозой, точно в прозрачную воду спускали клубы чернил; вдалеке, за офисными башнями, похожими на грубые хрустали, посвечивали трепетные нитки. Домашний электрический свет не защищал личное пространство: половина лампочек в люстре не горела, отчего на плафоне сделались заметны темные пятна пыли, похожие на семечную шелуху останки насекомых, и тусклая спальня была так странно освещена, будто сквозь обои и паркет просвечивал бетон. Ведерников спрашивал себя, почему он никак не привыкнет к вечернему одиночеству, почему именно в эти часы все так неинтересно, невкусно, не хочется ни пирожков, ни интернета, ни нового фильма. Наконец он все-таки взял со стола единственную в комнате живую вещь – заманчиво игравший телефон.

Кирилла Николаевна проговорила с ним час сорок минут. Она была очень эмоциональна, задавала правильные вопросы, но Ведерников тогда ни на что не согласился. Однако уже на следующий вечер он с нетерпением дожидался, когда же Лида, закупившаяся мясом, закончит разделывать парные толстые куски. Наконец, набив морозильник кровавыми пакетами, она удалилась, со своей скрипучей и липкой лаковой сумкой и мусорным мешком. Кирилла Николаевна позвонила сразу после Лидиного ухода, будто при помощи какого-то особого прибора, положенного отдельным выдающимся инвалидам, наблюдала за домом.