В сибирских лагерях. Воспоминания немецкого пленного. 1945-1946 - Хорст Герлах

На деревянных полках беспокойно мечутся потные люди. В своих снах они видят весну и прохладные леса у себя на родине. Затем их тревожный сон нарушает постукивание деревянных молотков. Заключенные смотрят на крыши и, вглядываясь в светлые русские ночи, ясно представляют себе, что испытывали несчастные узники на галерах много веков назад.

Ближе к утру обычно становится немного прохладнее, но ненадолго, вскоре солнце немилосердно разогревает крыши и стенки вагонов. Время тянется мучительно медленно.

Я присоединялся к компании других заключенных и рассказывал истории из своей жизни и о своих подвигах во время летной службы. Другие делали то же самое. По крайней мере, мы пытались бороться с невыносимой скукой. При подъезде к Молотову[7] вентиляционные люки были закрыты, так что мы вообще лишились доступа свежего воздуха.

Маленькие радости: лагерь без клопов

Наш поезд остановился в Первоуральске, который выглядел так, словно в нем были собраны самые злостные преступники со всего мира. Нам повезло с лагерем, в который мы попали. Согласно полученным распоряжениям, в этом районе сконцентрировали большое число немецких военнопленных и передали им новые бараки, первоначально предназначавшиеся для расселения гражданского населения. Как мы поняли по надписям, выполненным карандашом на стенах туалета, на строительстве этих все еще неоконченных зданий были задействованы наши немецкие товарищи. Мы сразу же узнали, сколько рядом было наших соотечественников, где они работали, в каких условиях жили. Для нас особое значение имело то обстоятельство, что наш лагерь был только что построен и, следовательно, в нем не было клопов. Вновь прибывшие заключенные продолжили начатое строительство. Их руками были возведены погреб, кухня и еще несколько бараков. Короче говоря, создавалось впечатление, что мы здесь останемся надолго.

Начальник лагеря, имевший звание лейтенанта, получил от своих подчиненных прозвище Бык. Мы называли его так же. Он был надсмотрщиком в самом худшем значении этого слова, который не делал никаких послаблений даже для инвалидов, выполнявших все хозяйственные работы по лагерю. Несмотря на их тяжелую жизнь, их всегда обделяли, когда раздавали одежду и другие необходимые вещи. Было больно смотреть на наших стариков – некоторым из них было уже за шестьдесят, – которые ворочали огромные стволы деревьев. Все, что не годилось для расположенной поблизости лесопилки, включая стволы деревьев диаметром в метр, поступало в лагерь в качестве топлива. После многочисленных протестов, высказанных нами проверяющей комиссии, старики больше не таскали бревна, но продолжали пилить и обтесывать лес. А для того чтобы перепилить бревно толщиной в метр, надо сделать по крайней мере три тысячи движений пилой. Некоторым очень старым или нетрудоспособным людям в учетных карточках сделали отметку «инвалид».

Я стал портным и шил перчатки. Я сшил сотни пар и ни разу не получил ни одной копейки за свою работу. Более того, оказалось, что моя работа не устраивает некоего русского из числа заключенных, который тем не менее занимал небольшую ответственную должность. Он сказал, что я должен явиться к начальнику лагеря. Поскольку вы никогда не можете заранее знать, когда вы вернетесь обратно из подобного путешествия, я, полагая, что меня отправят в штрафной изолятор, надел свой стеганый ватник. Начальник начал на меня кричать, что я ужасно ленив, плохо работаю и к тому же некачественно. Я ему ответил, что бригадир весьма доволен моей работой. Тот человек, который на меня пожаловался, не посоветовался с ним перед тем, как выдвигать свои обвинения. Я попросил, чтобы он предстал передо мной и повторил свои претензии. Конечно, это был обычный метод, используемый администрацией лагеря для того, чтобы настраивать одних заключенных против других. Ответственного заключенного так и не вызвали. Начальник лагеря спросил меня, сколько часов я работаю каждый день, а я ответил, что работаю по четыре часа, как мне и предписал врач. Он придерживался того мнения, что я могу работать и по восемь часов, поскольку пошив перчаток это и не работа вовсе. Мой ответ был простым и ясным: «Мне предписано работать по четыре часа каждый день, и я не собираюсь работать больше. Для меня это и так более чем достаточно». Его ответ также был кратким. Я должен посидеть в штрафном изоляторе в течение последующих пяти дней и как следует подумать о том, буду ли я работать по восемь часов в день. На этом наша дискуссия и закончилась. Вызвали охранника, он и запер меня в штрафном изоляторе, который представлял из себя обычный подвал с голыми бетонными стенами, размером примерно 1,2 на 1,8 метра. Поскольку у меня нет одной ноги, мне дали стул, на котором можно было сидеть. Все остальные сидели на холодном полу. Ночью можно лечь на нары.

Некоторое время я сидел в подвале один. Вскоре ко мне присоединились некоторые мои товарищи, доктора Редер и Реманн, которых начальник лагеря также отчитал за плохую работу. Вскоре нас там собралось семеро. Начальник никогда не допускал того, чтобы штрафной изолятор пустовал.

По ночам в этом бетонном мешке становилось невероятно холодно. Тепла от одной печи вполне хватало бы на две подвальных камеры, но недоставало топлива, чтобы ее как следует растопить. В первое утро охранник попросил меня написать в тетради причину, по которой я здесь оказался. Я отказался, заметив, что не знаю, почему я здесь нахожусь, если только не считать это прихотью начальника. Писать что-либо не имело никакого смысла, поскольку каждое слово могло быть истолковано превратно. На третий день охранник принес регистрационную тетрадь, в которой рукой самого начальника было написано: «Лень и плохая работа». Я назвал эти обвинения наглой ложью, но охранник не обратил на это никакого внимания. Тюрьма поглотила меня в своем чреве. Пришлось терпеть пять дней.

«У нас тоже есть кокосовая фабрика!»

В этом лагере кормили ничуть не лучше, чем в других, в которых мне доводилось пребывать ранее. Порции рассчитывались таким образом, чтобы не позволить человеку умереть. Легко представить, что бы с нами было, если бы мы не получали посылки из дому. Уже много говорилось о помощи, поступавшей из Германии, но я хотел бы добавить, что эти посылки имели для нас не просто материальную ценность. Они укрепляли наш дух. Они являлись зримым свидетельством того, что о нас не забыли и о нас заботятся не только наши близкие, но еще и многие общественные организации в Германии.

Я вынужден признать, что обыски заключенных являются обычным делом и, вероятно, без них нельзя обойтись, но то, что иногда происходило с предназначавшимися нам посылками, собранными с такой любовью и заботой, как только они доходили до России, заставляло пылать наши лица гневом. Поначалу мы думали, что контролеры просто проявляли любопытство к новым вещам, которые они ранее никогда не видели. Часто красочная упаковка привлекает больше внимания, чем само содержимое, но постепенно у нас сложилось впечатление, что они действуют на основании неких специальных инструкций. Вещи приводились в негодность и могли быть разорваны на клочки или перемешаны так, что в дальнейшем пользоваться ими было уже невозможно. Естественно, русские хотели знать, как такие посылки отправлялись из голодающей Германии, кроме того, по ним они судили о положении дел в тех частях Германии, которые не входили в советскую зону оккупации. Часто они утверждали, что посылки нам отправляли американцы, которые хотели «использовать нас как военных преступников в грядущей войне».