Любиево - Михал Витковский

И снова стук в дверь.

Между тем весь секрет состоял в том, что кабинок было три, причем на одной висела надпись «засор», стало быть, две кабинки. И перегородки между ними заканчивались примерно в двадцати сантиметрах от пола. Тетки официально входили каждая в отдельную кабинку, а потом те, что половчее, протискивались под перегородками (по этому обоссанному мокрому полу) и развлекались. А потом еще должны были вернуться в свою кабинку тем же самым путем. Приходила Анна, сразу брала грязную, всю в говне, щетку и бац! Бросала в соседнюю кабинку, прямо теткам на головы. Вот такой цирк.

А однажды одну заклинило под перегородкой — ни туда ни сюда. К тому же она забыла закрыться. Так нашей Писсуарессе приспичило кабинки мыть, открыла она дверь и как в эту тетку маханет шваброй — та аж к стенке прилипла!

А обычно она сидит на своем посту при входе и знай себе (тема на целую монодраму):

— Кабинка? Два злотых, плата вперед, бумага справа.

— Два злотых? Почему так дорого?

— Правильно, потому что с мытьем рук.

— Да, кабинка два злотых, плата вперед, бумага справа.

…

— Потому что с мытьем рук.

…

— Как это все занято? Где мой ключ?

…

— Э-эй! Вы там что! Хватит сидеть!

Стук во все кабинки.

— Люди ждут! Входите сюда, в мою личную кабинку, — и открывает какой-то отмычкой или секретным ключом кабинку с надписью «засор».

— Это что такое! Кончайте свою идиллию! Это что еще за курение? Предупреждаю: в туалете курение запрещено, так что будьте добры!

— Вам что? В кабинку? Два злотых, плата вперед, бумага справа.

…

— Потому что с мытьем рук!

— Ой, господа, пора выходить, не то придется применить отмычку! А ну-ка не спать мне тут, не спим! Выходите вы, наконец? — Стук в дверь: — Ээй, как там у вас? Готово? Тогда быстро подтереться, быстренько подтираемся! Боже, одни наркоманы!

— Здравствуйте. Бумагу? Пожалуйста, плата вперед, а бумага с правой стороны…

— Вы выходите?

— Так, это что за дела? Ну вы посмотрите, чтобы так насвинячить… где мой вантус? Ну а вы? Что вы здесь оставили? У людей культуры ни на грош! Где мой вантус? Нет, ну чтобы так напакостить!

— Мест пока нет.

— Вы только посмотрите: в кабинку по двое, артисты! Входите, тут свободно.

* * *

А было дело — еще в шестидесятые годы, — приехал негр, по-нашему ни бум-бум. А поскольку Писсуаресса никогда не видела настоящего негра, то глаза протерла и давай следить за ним. А тетки — Несгибаемая Мариола и Матка — прикололись: налили черных чернил в писсуар, от которого отошел негр. Побежали жаловаться Писсуарессе: «Ой! Ой! Как насвинячил!»

Писсуаресса вознегодовала и давай крыть негра:

— Ах ты, чертово семя! — и охаживает его мокрой тряпкой. — Мало того что черный черт, так еще и ссыт черным! А ну, быстро убрать, не то под суд! — и охаживает его тряпкой, а негр испугался, не понимает…

Я — Тетка

неужто стану я переживать,

скрываться,

молить меня понять,

по улице вышагивать мужской походкой,

сносить насмешки,

хвост поджимать, когда прикрикнут,

убегать побитою собакой, когда мне

засвистят вослед,

сутулиться, шаг ускорять, когда заблеют в спину,

и одеваться по-мужски, чтоб люди невзначай

не обернулись,

и унижаться пред санэпидсбродом натуралов?

А больше ничего вы не хотите?!

прогонят — а не надо было лезть,

покинут — все равно останется хоть кто-то,

обсмеют — что ж, значит, плакали деньжата

на ихнее потраченные пиво.

Я отцежу их через мое сито

и из того, что мне судьба оставит, совью гнездо.

Ух! Два решительных самца ищут сучку, которая нас развлечет, вымоет, вылижет ботинки и за все это получит пенделя под зад, если хочешь служить и чтоб тебя унижали, напиши нам, да побыстрей, болван! Мы тебя с братаном отымеем по полной программе, ты у нас не только пальчики оближешь.

Далекие раскаты — небо серо.

Мирон Бялошевский

Сегодня, Паула, твоя очередь рассказывать. Хочешь — не хочешь, а придется, вчера я рассказывала. Не буду я тебе в угоду горло драть каждый день. Не бывать, Паула, по-твоему. Без обид — сегодня твоя очередь. К грозе дело идет, и тучи со Свиноустья плывут, но ты начинай, авось успеем.

Тогда Паула снова делает рот клювиком, как Мишель, но о ней как-нибудь в другой раз. — Ладно, расскажу тебе. Сказывала мне одна образованная, старая. Я ее встретила, когда она в Доминиканскую галерею, к «Альберту» шла, потому что была распродажа, а она бедная. Так вот, говорила она мне, что видела одну известную писательницу на заставе, еще в семидесятые. С палочкой, лысая. Угадай, кого (смех). Точно, ее самую. — Да ладно, Паула, скажешь тоже. — Честно, она была здесь у нас проездом, ленточку на открытии новой школы перерезала. И эта писательница рассказывала той тетке, а она мне, как было в прежние времена, не при коммунизме, а еще раньше, при феодализме или в межвоенное двадцатилетие, короче, раньше. Как бы нам пришлось тогда. Лучше, чем при других цивилизациях. И не говорите мне, что теперь для теток самые распрекрасные времена, потому что это не так. А как раз наоборот — самые плохие. Что мне с того, что теперь эмансипация, что этот мужской эротизм хлещет из каждого журнала, с каждого билборда. Сейчас чуть что, тут же пришьют домогательство. И что мне с этих гей-баров, перьев в заднице, если я собираюсь этим заниматься не с другими тетками, а с телками, и пусть мне кто-нибудь покажет телка в гей-баре (кроме охраны). А там бы я таких телков под собой имела! В прямом и в переносном смысле. Все бы им делать приказывала. А сегодня поохоться на телков: девять раз из десяти по зубам получишь, и только один раз в рот. Вот так.

Подгребай, сядем рядышком да закурим «Вяруса», я уж расскажу тебе все по порядку, как бы у нас могли сложиться дела. У Януша Гловацкого есть пьеса «Замарашка», в которой девочки в исправительной колонии рассказывают друг дружке перед сном разные истории и воображают себя бог весть кем. Это и мы можем. Допустим, мы из средней или высшей шляхты. Из богатых помещиков. И нам приблизительно по тридцать. Вот, к примеру…

— Барокко, — прерываю я ее просительно, подобно девчонкам из «Замарашки», вставлявшим свое в чужие рассказы. — Барокко. Графиня вышла из дому в полдесятого. И под париками у нас маленькие коробочки с искусно вырезанными отверстиями. Это ловушки для блох. В коробочке ватка, пропитанная медом или кровью (месячными, потому что ни одной из нас не хочется себя колоть), и все блохи, со всего платья, с парика, влезают в эту ловушку. (А когда у Томатной Леди раз завелись лобковые вши — с кем такое, дорогая моя, не случается, — то она смастерила себе такую же барочную ловушку и даже баночку с медом прикладывала, но ничего не помогло, вши — не блохи, меда не захотели.) И знаешь, Паула, что у нас еще в этих седых париках? Спорим, не угадаешь! Маленькие цветочки — фиалки и лилии, и чтоб не завяли, каждый вставлен в спрятанную в волосах миниатюрную вазочку с водой! На нас кринолины, чтобы можно было во время пиршеств сидеть на искусно украшенном ночном горшке и срать. Мне Артуриха рассказывала, что именно для этого кринолины и придумали. А если одна вставала другой поперек дороги, то та, другая, ей в ночник лягушку или крысу запускала. И мушки придумали, чтобы заклеивать прыщи. И вообще наши гардеробы полны закоулков, тайных проходов, точно готические замки. И в каждой складке платья у нас любовник, или пузырек с отравой, или письмо, или что-нибудь эдакое, очень маленькое и резное. Ловушка для комаров в стиле рококо. И так мы сидим на пиру на этих горшках, в этих корсетах, так затянутые, что все, что ни съедим, из нас тут же выходит. Сидим мы так и чувствуем, как под париком все вши ползут к золотой коробочке с медом или кровью. А скучно становится — припудриваю себе грудь, плечи специальной пуховкой…