Мертвые не лгут - Анна и Сергей Литвиновы

Вот только об одном, будем надеяться, не расскажет Гамбизонов. Хотя бы потому что профессор ему заплатил. Изрядную сумму, сто тысяч в рублях.

Тут нам следует вернуться на пять часов назад и вспомнить разговор, который состоялся между Остужевым и водителем, когда они остановились на обочине, по дороге от доктора на канал. А протекала беседа так.

Профессор:

– Ты познакомил Чуткевича с Тимофеем Менделеевым?

Гамбизонов:

– Кто это такой? Понятия не имею!

– Послушай, Витя. Я все знаю. Тимофей Менделеев во всем мне признался. Он ведь мертв, я не знаю, слышал ты или нет. А мертвые не врут. Поэтому я просто хочу услышать от тебя подтверждение. Никуда дальше меня эта информация не пойдет. А я только за это твое «да» заплачу тебе прямо сейчас пятьдесят тысяч рублей. Итак, ты познакомил Бориса Аполлинарьевича с Менделеевым?

– Да.

– Вот и умница. Держи пятьдесят дубов. И второе: я тебе заплачу авансом еще столько же. За то, что ты впоследствии, когда тебя спросят, скажешь… Скажешь, в сущности, правду: что я сегодня, когда ты меня вез с «Новокузнецкой» на канал, находился в крайне возбужденном состоянии и всячески поносил Чуткевича. И третье: сейчас ты меня довезешь к месту назначения и никому, тем более Барбосу Аполлинарьевичу, о нашем разговоре говорить не будешь. А сам тихо-спокойно уедешь из офиса домой. Спросят – я тебя отпустил.

– Как же вы сами потом домой вернетесь?

Остужев отмахнулся.

– Меня довезут. – Он знал, что вряд ли ему доведется в этот день возвратиться в собственный дом.

Гамбизонов становился вторым свидетелем явно неадекватного поведения профессора. В сущности, даже если он расколется и станет говорить чистую правду, что Остужев в какой-то момент не производил впечатление психа, а был холодным, собранным, деловитым, четким – все равно это ничего не будет значить. Даже во времена настоящего аффекта у душевнобольных случаются моменты исключительной разумности.

Но водителя и врача Коняева – мало. Петр Николаевич, когда будет проходить психолого-психиатрическую экспертизу, непременно попросит, чтобы опросили Эллочку – и несчастная девочка, которая в слезах и впопыхах убежала сегодня с работы, покажет все то же: Остужев в день преступления вел себя явно неадекватно, бормотал, что она его, дескать, отравила по заказу Чуткевича – совершенно понятно, слетел с катушек.

Каковым тогда в итоге станет заключение психолого-психиатрической комиссии? Заранее можно сказать. В преамбуле напишут: «С 1990 года больной Остужев страдает шизоаффективным расстройством. Получал такое-то и сякое-то лечение (Коняев распишет, какое конкретно). 17 сентября сего года в состоянии больного наступило явное обострение. Это подтверждается показаниями д. м. н. Коняева, а также сослуживцами больного Виктором Гамбизоновым и Эллочки Как-Там-Ее-Фамилия. Больной ворвался в кабинет руководителя компании «Три икса плюс» господина Чуткевича, а затем…» – и последует описание деяний профессора, пусть хотя бы даже и убийства. А затем будет сказано следующее: «Есть все основания считать, что в момент совершения преступления Остужев находился в невменяемом состоянии и не отдавал отчета в своих действиях».

Да, сегодня он был явно невменяемым. А с невменяемого – какой спрос? Невменяемого судить ни в коем случае нельзя. Однако психологи-психиатры, пусть даже из Сербского, не смогут в то же время в своем заключении не отметить сущую правду: «В настоящее время больной полностью отдает отчет в своих действиях и поступках». То есть спустя два-три-четыре месяца его вменяемость будет полностью восстановлена. А что делают с такими больными – вменяемыми? Неужто в тюрьму сажают? Нет, их выписывают на амбулаторный режим, под наблюдение лечащего врача.

В худшем случае, планировал Остужев, направят меня на принудительное лечение. Принудлечение, говорят, в России – оно хуже тюрьмы. Но зато – там не дают сроков. И время от времени в спецбольницах проводятся комиссии. Как минимум раз в полгода. И какие бы ангажированные там психиатры ни были, даже они не смогут держать в спецбольнице строгого режима психически здорового человека – тем более всемирно известного ученого. Не брежневские времена!

Таким образом, Остужев по части последствий собственных деяний чувствовал себя достаточно защищенным. Почему да от чего защищенным – он не стал исповедоваться перед Чуткевичем. Однако сам по себе его уверенный и непреклонный вид, недрогнувшая рука, закрывающая пластырем рот, говорили пленнику больше, чем любые объяснения.

– Боря, – снисходительно молвил профессор, – не надо обо мне волноваться. Со мной все хорошо, я сам о себе позабочусь. Ты мне на мои вопросы ответь, ладно? Не желаешь – я ведь стрелять буду, Боря. Итак, вопрос первый: почему ты заказал мою жену Лину?

И он снова отодрал пластырь ото рта Чуткевича.

– Петя, – философски проговорил Борис Аполлинарьевич, – а ты никогда не задумывался, сколько ты всего достиг после того, как Линки твоей не стало? Сколько ты добился благодаря тому, что ее не стало! Ты совершил открытие всемирного масштаба. Стал богат и знаменит. Тебя, говорят, выдвигают на Нобелевскую премию. И все – вследствие ее гибели. Точнее – благодаря ее гибели.

– Перестань! – заорал профессор. И повторил раздельно: – Я просто хочу знать: зачем – ты – ее – убил?

– А ты уверен, что действительно хочешь знать правду, Петр? – проницательно глядя, вопросил босс, и в груди профессора болезненно ухнуло и заныло.

– Давай, рассказывай, – пробормотал он хмуро.

– Все было и быльем поросло. Оставь меня, развяжи, и разойдемся, – предложил медиамагнат. – И я даже никому не скажу о том, что тут между нами случилось.

– Говори! – взвизгнул Остужев.

– Говорить, да? Ну, слушай. Она была моей любовницей, Петя. Недолго, но страстно. Ей ведь тоже нравились нормальные мужики, а не такие недотепы, как ты.

– Ты врешь!

– А ты у нее у самой спроси! Теперь ты можешь!

– Ты скажешь мне правду, подлая тварь! Ты все мне скажешь!

И тут – впоследствии казалось профессору – его пистолет, снятый с предохранителя, выстрелил будто бы сам. Но пуля, слава богу, ударила медиа-магнату не в сердце – всего лишь в плечо.

Чуткевичу было больно. Профессор видел, как ему больно. Он заорал, задергался. Из раны хлынула кровь.

– Давай, давай, говори, сука, правду – или я пристрелю тебя прямо сейчас!

И профессор приставил пистолет прямо к виску Бориса. Он впервые это делал. И впервые ругался. И ему это нравилось. И он понимал, что давно безотчетно мечтал сделать это. Может, он и вправду был психом?

– А скажешь – я немедленно вызову врачей. Тебе сделают обезболивающее. Остановят кровь. Ну?!

– Да, я ухаживал за твоей Линкой. Пытался завалить. Затащить в койку. Она мне не дала. Да, целовались. Лапал я ее. Но – не дала.