Книга Дины - Хербьерг Вассму

В конце концов снег стал таять, и начался паводок. Вода затопила поля, шумела в расселинах. Она унесла с собой дороги и с грохотом летела по склону, где упали сани с привязанным к ним Иаковом.

Потом все успокоилось. Мало-помалу. И поздняя летняя страда испуганно подняла голову.

Люди и животные выбрались из помещений. Добрые летние звуки осмелели и раздавались повсюду. И наконец начались дни, напоенные солнцем, смолой и сиренью. Пусть и поздно, но все было необыкновенно прекрасно.

Я Дина. Звуки проникают в меня то далеким криком, то мучительным шепотом. А иногда мои барабанные перепонки пожирает оглушительный грохот.

Я стою у окна в столовой и смотрю, как Вениамин играет в саду с мячом. Меня затягивает водоворот Ертрюд. Быстро-быстро. И я не в силах противиться.

Лицо Лорка! Оно такое большое, что заполняет все окно, весь фьорд, весь горизонт. Вениамин лишь маленькая тень в зрачках Лорка. Как быстро он ими вращает!

Лорк спасен. Я впускаю его к себе. Сегодня 7 июля.

Цвела поздняя сирень, когда из Копенгагена пришло письмо. Оно было адресовано в усадьбу ленсмана на имя Дины. Красивый с наклоном почерк.

Ленсман переслал Дине письмо с одним из своих работников. Оно было короткое. Как будто каждую фразу с трудом высекали на камне.

"Моя дорогая Дина!

Я лежу больной в королевской столице. И скоро умру. Легкие мои источены. После меня не останется ничего, кроме добрых пожеланий тебе. Каждый день я раскаиваюсь, что покинул тебя.

У меня нет ни сил, ни денег, чтобы вернуться обратно. Но виолончель жива! Дина! Не могла бы ты забрать ее домой? Только будь осторожна! Она сделана великим мастером!

«Твой Лорк».

Дина ходила по морским пакгаузам. По всем трем по очереди. По всем ярусам.

Весь день она не замечала Ертрюд. Иаков был для нее лишь вихрящейся в луче пылью.

Она рыдала, тихо, про себя. Башмаки дробили часы на куски. Дневной свет был безнадежно вечен. Он протискивался в узкие окна и стлался по полу.

Дина ходила по царству мертвых. То приближаясь к солнечным лучам, то убегая от них. Это был и кошмар, и светлый сон.

Наконец Лорк приник к ее виску.

С тех пор она всегда встречала Лорка, когда нуждалась в нем, чтобы обрести покой.

Он и в смерти остался таким же, каким был при жизни, — застенчивым и веселым.

Каждый год, когда цвела сирень, он бродил по дорожкам сада, посыпанным песком, смешанным с ракушками. Среди клумб, обложенных крупной галькой. Море обтесало гальку, придало ей нужную форму и вернуло обратно.

Лорк был здесь. Всех их в Рейнснес привела Дина. И Лорка тоже. Он принадлежал ей. Эта мысль потрясла ее, как грохот океана. Грустные звуки виолончели. Басистый голос каменных осыпей и гор. Безудержная страсть и неволя.

На праздник же Пасхи правитель имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели. Тогда правитель спросил их: кого из двух хотите, чтоб я отпустил вам? Они сказали: Варавву.

Евангелие от Матфея, 27:15, 21

В газете «Тромсё Стифтстиденде» в списке пассажиров «Принца Густава» значился следующим из Трондхейма первым классом кандидат богословия Юхан Грёнэльв.

Матушка Карен не могла опомниться от радости, она то и дело вытирала слезы. В последние годы письма от Юхана приходили очень редко. Но родные знали, что он сдал свой последний экзамен.

За все эти годы Юхан ни разу не был дома. В письме матушке Карен он писал, что ему нужно пожить дома, чтобы все обдумать и отдохнуть после всех лет, что он провел уткнувшись в книги.

Если Дина и волновалась немного перед приездом Юхана, то хорошо это скрывала.

Богослов сообщил в своем последнем письме, что он, терзаемый сомнениями и сознанием собственного ничтожества, ходатайствовал о получении прихода в Хельгеланде. Но где именно, он не писал.

Дина считала, что ему следовало просить приход где-нибудь поюжнее.

— Там приходы богаче, чем у нас, — объясняла она, не спуская глаз с матушки Карен.

Однако матушка Карен не думала о богатых приходах. Она пыталась припомнить, как Юхан выглядел и как держался в последний раз, когда они виделись. Но мысли ее были скованы. Смерть Иакова затмила все. Матушка Карен вздыхала и перебирала письма Юхана, готовясь принять его таким, каким он стал. Мужчиной, богословом.

Я Дина, я знаю мальчика с испуганными глазами. На лбу у него было написано слово «ДОЛГ». Он не похож на Иакова. Волосы у него светлые и непокорные от морской воды. Запястья тонкие. Мне нравится его затылок. С впадинкой, не признающей долга на лбу. Входя, он надевает на лицо маску, чтобы спрятаться от меня.

Матушка Карен и Олине готовили праздничный обед. Был приглашен пробст. Семья ленсмана. Каждый, кто имел вес в приходе.

Собирались зарезать теленка и выставить лучшую мадеру. Готовили серебряные приборы. А также скатерти, салфетки и посуду.

Эти хлопоты радовали Олине. Ведь она готовила прием в честь сына Иакова!

Она учила Вениамина, как надо приветствовать старшего брата.

— Вот так! — говорила она, щелкнув пятками, как генерал.

И Вениамин серьезно и послушно повторял ее движения.

Матушка Карен следила за тем, как приводится в порядок мансарда, выходившая на юг, которую раньше занимала она сама. Для всех обновлений, задуманных матушкой Карен, времени осталось слишком мало.

Однако, несмотря на нахмуренный лоб Дины, она все-таки настояла, чтобы два стула, обтянутых тисненой кожей, перенесли из залы в комнату Юхана. И книжный шкаф с розеткой из слоновой кости вокруг ручек перекочевал из ее комнаты в комнату молодого богослова.

Перетаскивали мебель работники во главе с Фомой, а матушка Карен сидела на стуле в коридоре и тонким голоском руководила ими.

На вспотевших работников это действовало как удары кнута по шее.

— Осторожней, осторожней, милый Фома! Нет, нет, так вы можете повредить панели! Разворачивайтесь, только не спешите. Осторожней, не разбейте стекло!

Наконец все было сделано так, как она хотела. Дина помогла ей подняться наверх, чтобы она могла все увидеть своими глазами.

Может, виной тому был возраст, но матушке Карен показалась, что комната стала меньше и в длину и в ширину.

Дина же прямо заявила, что дорогая мебель, которая, по мнению матушки Карен, приличествует пастору, слишком громоздка для мансарды Рейнснеса. Для такой мебели мансарду следовало бы перестроить.

Матушка Карен прикусила язык и опустилась на стул, стоявший у двери. Наконец она проговорила еле слышно: