Невольница: его добыча - Лика Семенова

— Я не понимаю, зачем это все.

Гектор закурил, глядя в потолок:

— Я, кажется, понимаю. Бывают женщины, из-за которых развязывают войны и стирают в пыль города.

Я пожала плечами:

— Но причем тут я?

Он усмехнулся и ничего не ответил, продолжая дымить сигаретой.

Я все же решилась задать вопрос, который меня мучил — в память врезались небрежные слова Мартина.

— Где тебя ранили.

— В борделе.

Прозвучало просто, буднично. Доброволец не солгал. Внутри кольнула глупая ревность:

— Что ты там делал?

Он рассмеялся:

— Что мужчины делают в борделях?

Я опустила голову: ну да, глупый вопрос. Отвернулась, пряча лицо, но почувствовала его теплую руку на спине.

— Этот бордель держит моя давняя знакомая — бывшая смотрительница гарема моего дяди. Я знаю ее с детства. Не ревнуй: она старая толстая лигурка. Отличная тетка, хоть и жадная до денег. Своего не упустит. Я помогаю ей, а она помогает мне. Меня не интересуют ее девочки. Ну, разве что иногда.

— Я не ревную, — вылетело слишком громко.

Я поднялась и вышла за дверь — не хочу слушать его оправдания. Мужчины есть мужчины.

Пятьдесят тысяч геллеров. Пятьдесят тысяч геллеров… Эти цифры не выходили у меня из головы целую неделю. Пятьдесят тысяч геллеров. Я решила спуститься в столовую. Поболтать с Саниллой, понаблюдать. Гектор, наконец, крепко встал на ноги и теперь где-то болтался. Сказал, что едва не сошел с ума от необходимости лежать в кровати. Назвал меня тираном.

Санилла заулыбалась, когда заметила меня:

— Здравствуй, милая! Видела, видела твое высочество. Обедал. Сидел в своем углу. Как новенький, паразит. Все твоими заботами, — вышло как-то брезгливо.

Я опустила локти на стойку раздачи и улыбнулась в ответ:

— Я так рада, что он поправился.

— Ой ли! — Санилла закатила глаза. — Да с таким уходом и мертвый бы встал, не побрезговал. Уж Ник во всех подробностях рассказал, как рану шила, да как повязки из него трясла, будто дух выколачивала. Твои бы добрые руки да в дело…

Я отмахнулась:

— Скажешь тоже.

— Пф, — она надула губы. — А эти-то, эти… Трещали, почище баб. Стыдоба!

— Кто?

— Парни, кто еще.

Я насторожилась:

— Что говорили?

— Да так, — Санилла махнула плотной рукой, будто муху отгоняла, — скабрезности всякие. Завидуют, что ты возле него сидела. Несут невесть что. И мой балбес туда же.

— Так что именно говорят?

Она отвернулась к плите:

— Я же толком не вслушиваюсь. Кастрюлями гремлю. Сейчас совру невзначай — а ты напраслину на них думать станешь. Уж ты, конечно, своими мыслями их едва ли способна обидеть, но и то не хорошо. Говорили, что влюбилась ты в него по уши. Говорю же: хуже баб последних. Это только кажется, что они — не мы. Как начнут собирать — так не остановишь…

Я пожала плечами:

— А если они правы? Неужели мне надо здесь у кого-то разрешения спросить? У Мартина?

Санилла порывисто взяла меня за руку:

— Не дури, девка. Не любовь это — привязалась, как к выхоженному щенку. Вот и все. Да и не стоит он большего.

— А если любовь? Я его у смерти отобрала.

Санилла выдохнула, качнула головой:

— Отобрала. Да и того хлеще — у людей отобрала.

Я посмотрела на толстуху: розовое лицо лоснилось от пота, щеки бликовали, как полированные.

— Ты так говоришь, что люди хуже смерти.

Она отвернулась. Серьезная, губы поджаты, взгляд печальный. Кивнула от своей плиты:

— Хуже, милая. Порой ой как хуже. Смерть милосерднее кажется. Неужто ты-то и не понимаешь? Не натерпелась? Не насмотрелась?

Я пожала плечами:

— Там все понятнее. Там добра не ждешь.

— Так ты и здесь не жди. Говорила уже. Ничего не жди и никому не верь, а особливо мужикам.

— А как жить?

Санилла что-то сосредоточенно помешивала в огромной сковороде и не отвечала. Она, похоже, не знала ответ.

— Ба!

Я порывисто обернулась к дверям. Доброволец в неизменной компании Окта и Бальтазара. Осклабился и направился ко мне. Не скажу, что была слишком рада его видеть, но хотела поговорить.

— Отлежала бока на брачном ложе? — в его устах прозвучало особенно мерзко.

Я опешила, открыла было рот ответить, но не нашлась. Все трое заржали. Мартин опустил лапищу мне на плечо:

— Ладно, детка, не обижайся. Шутка. Ты же шутки понимаешь?

— Понимаю.

Глупо с ним спорить и пререкаться. Пусть несет, что хочет, главное, чтобы на мои вопросы ответил.

— Видел твоего лигура. Курит у портала, как обычно. Видно, совсем похорошело. С таким-то счастьем привалившим.

— Он сказал, что хорошо себя чувствует.

Мартин ущипнул меня за бок:

— Ну как, рана не мешала? Высочество не опозорился? — Он поднял согнутую руку и игриво пошевелил пальцами: — Уж, конечно, куда нам…

Я снова промолчала. Мартин сел за свой столик, крикнул Дерику, чтобы тот тащил выпивку. Мальчишка подорвался и скрылся в подсобке. Я отодвинула стул, села, не дожидаясь приглашения:

— Что в городе слышно?

— Ты о чем?

— Порты, станции?

Доброволец хмыкнул:

— Все по-старому. Три недели прошло. Видно, крепко вернуть тебя хотят. Знать бы почему.

Меня передернуло:

— Сколько дают?

— Сто.

Я потеряла дар речи.

Мартин сосредоточенно смотрел на меня и резко, неприятно расхохотался:

— Не дрейфь, детка. Я же сказал: меньше чем за двести никак не отдам. А сто — маловато.

Я никак не могла разобрать: шутит ли он, издевается или говорит чистую правду? Это было невыносимо. И каждое сказанное слово лишь запутывало, морочило.

— К тому же… — он выдержал паузу, — хорошая новость для тебя. Да и для нас тоже.

Я затаила дыхание, комкая пальцами платье:

— Какая?

— Завтра распрощаемся.

Я не верила ушам, но звучало совсем неоднозначно.

— Что это значит?

Дерик, наконец, пришел со стаканами и запаянной бутылкой. Мартин снес спайку ножом: