Очищение - Олег Верещагин

В результате на поездку по полям Романов выбрался хотя и без опозданий, как было задумано, к полудню, но не успел ни поесть, ни передохнуть. Он фактически выбежал из подъезда и прыгнул в свой «гусар», держа в правой руке два сплющенных бутерброда с самоделковой колбасой, которые ему сунули по дороге подстерегавшие у столовой поварихи.

Сидевший за рулем Провоторов – с пружинным рыжим чубом из-под казачьей фуражки, которую упрямо сохранял, невзирая на то, что его войско приказало долго жить, – тронул джип с места. Сзади и чуть по бокам подстроились и зарысили четверо верховых дружинников Романова. Трое взрослых и мальчишка-порученец. Романов с удовольствием, которое плохо скрывал, на них оглянулся. Форма была его слабостью всегда. Может быть, именно из-за нее он когда-то и пошел в армию. И теперь возможность создать свою дружину восхитила и увлекла почти по-детски. Если бы не его врожденная деловитость, для Романова существовал бы серьезный риск стать копией Павла Первого, придававшего больше значения внешности солдат, чем их умению воевать.

Личный конвой, дружину Романова, составляли пятьдесят взрослых – в основном бывшие морские пехотинцы – и столько же отобранных Жарко подростков 14–16 лет, порученцы, оруженосцы, разведчики, ученики, будущая армейская элита. «Романовцы» с легкой руки Николая «косили» под конвойцев какого-нибудь белого атамана времен Гражданской. Черные с алым околышем фуражки («суворовские» запасы) с волчьей мордой на косой черно-желто-белой кокарде (постарались женщины), черный верх (рубашки, куртки, полушубки) с черно-желто-белым угольником-шевроном на левом рукаве. Черные штаны с белым узким лампасом – и сапоги, правда не кирза, а тонкое шевро (кстати, местной выделки) с ремнем по верхнему краю голенища. Черные перчатки. Туго плетенные нагайки (страшное оружие ближнего боя) – на кончике пальца. Сидеть в седле как влитому для порученцев было делом чести (тренировки с тщательно подобранными Севергиным конями шли всю зиму, во сколько этот обошлось переломов, ушибов, травм – это был предмет постоянных разборок Романова с медициной). Будь воля Романова – он бы, пожалуй, снарядил конвой и шашками. Но, понимая, что это уже будет понт, ограничился заказом в кузнице тесаков, «джунглевых ножей». А из оружия – старые добрые «парабеллумы» (трофеи со складов мобрезерва) и не «калашниковы», а «СКС», из которых считалось позором не положить десять из десяти в головную мишень на трех сотнях метров без оптики. Легкие камуфлированные накидки использовались только во время боевых операций, которых было уже немало – и еще больше предвиделось впереди.

С особенной гордостью носили форму и служили Романову подростки. Прошлого у этих мальчишек или не было вовсе (не считать же прошлым голод, бродяжничество или подворотни?), или они его зачеркнули. Будущего тоже не было – они делали его сами, сейчас и здесь. Настоящее было настоящим молодых волков, у которых не понять – скалятся они или смеются, дерутся или играют. Походка – как на пружинах, словно не человек, а сжатый комок силы. Жесты – отточенные. Вялотекущий полушуточный конфликт с другими дружинниками – кто круче. Впрочем… не только вялотекущий. С Нового года в поединках погиб один и было ранено трое ребят. Поединки были разрешены официально. И погибший был виновен сам – он оскорбил девушку другого кадета…

Сидя на своем месте и задумчиво разглядывая пакет с бутербродами, Романов вспомнил – отчетливо, всю! – песню, которую сделали практически своим неофициальным гимном мальчишки из его дружины…

…Подберите бродячего пса, о сиятельный мастер!

Я устал подаянья просить у обычных людей…

Я немного блохаст и не слишком породистой масти,

Но разборчив в хозяевах и без претензий в еде!

Я умею смотреть в глаза, я умею идти по следу,

Я стану беречь ваш дом от кошек и дураков!

Вы станете другом мне, единственным и последним, —

А я буду гордо носить тяжесть новых оков!

Подберите мне новое имя, сиятельный мастер!

Я устал быть подобием тряпки в ногах у судьбы!

Я начну как бы новую жизнь, и отступят напасти —

Не беда, что сейчас мои ласки нелепо грубы!

Я умею просто любить, понимаю команду «Рядом!»,

Я отлично чую врагов, и зубы мои крепки!

Что стоит вам сделать шаг и вырвать меня из ада,

Не дав умереть к утру от голода и тоски?!

Подарите мне право на небо, сиятельный мастер!

Я мечтаю скользить над землей, не касаясь камней!

Я несу сквозь помойку и смерть мое право на счастье —

Протяните же руку и тихо скажите: «Ко мне!»

Я буду нужен и чист, я буду верен до гроба,

И солнце коснется меня и скажет: «Не умирай!»

И боль уйдет навсегда, исчезнут шрамы и злоба,

А я получу надежду пробраться в собачий рай[13].

Сказать по чести, у Романова было к этой песне двойственное отношение. Хорошая она была, слов нет – и мальчишки пели ее с душой, как говорится. Но ему не очень нравилось думать о своих ребятах как о личной своре. Но что делать – как видно, себя они воспринимали именно так. И Романов не спорил вслух. В конце концов, вот это: «Что стоит вам сделать шаг и вырвать меня из ада, не дав умереть к утру от голода и тоски?!» или «Я несу сквозь помойку и смерть мое право на счастье – протяните же руку и тихо скажите: «Ко мне!» – было абсолютной правдой. Никуда не денешься. Так все и обстояло, хорошо это или плохо…

А еще они любили другую песню – воскресшую, как расстрелянный, но бессмертный герой…

Есть пуля в «нагане» – и надо успеть

Сразиться с врагами и песню допеть!

И нет нам покоя! Гори – и живи!

Погоня, погоня, погоня,

В горячей крови!

Странно. Песня выжила. Как выжил народ русов…

Проехали мимо сортировочного лагеря № 2 – в окружавшие его поля. Впереди – далеко, но ясно – сплошными геометрически правильными рядами отблескивал пояс теплиц и парников. На полях же вокруг шла работа. Урчала техника – вся, которую можно было запустить и вывести. Множество людей – тут и там – было занято делом.

– Останови, – бросил Романов Провоторову. «Гусар» затормозил. Романов выбрался наружу и, отойдя к краю дороги, стал наблюдать за большой группой ребят, сажающих картошку следом за двумя механическими плугами. Человек двадцать – с лопатами – вскапывали землю там, где плуги не могли толком развернуться. Судя по внешнему виду и по движениям, мальчишки были из новеньких.

В плечо тихо фыркнуло. Романов оглянулся и промолчал – это подъехал мальчишка-порученец. Не сходя наземь, он тоже глядел на происходящее. Какое-то время оба молча наблюдали за старательно работающими подростками. Романов почти отключился – невидящим взглядом скользил по взрытой влажной земле, по спинам – и вздрогнул, услышав какой-то насмешливо-грустный голос своего соседа:

– Дяревня.