Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

Жени Алешковской обкомовская (сказал папа Дили). Папа – величайший еврейский физик современности (сказал папа Дили, сарказм?). Папа Марины Ше инженер на шахте (по добыче угля?).

Скоро Новый год. Конец четверти. Светит четвёрка в четверти по литературе, потому что тройка за письменную работу о книге “Что делать?” писателя Николая Чернышевского (Диля неправильно поняла сон Веры Павловны). Это была трагедия, мама громко ругалась. Хочется дочитать книгу про Ривареса в Латинской Америке. Андрей Савченко влюблён в Надю Карапетян».

– …У Карапетян большие груди, – сообщила Тайна про эту Надю. – Я вспоминала, как Савченко пялится на груди Карапетян под школьным платьем.

– Груди не помогут установить название города, – подумала Даша вслух. – Но ты сказала, они под школьным платьем. В школе носят форму?

– Да. В школе все в форме. Форма советская.

– Как в фильме «Чучело»?

– Я не смотрела. Но… наверное. Если это советский фильм.

«В школе советская форма», – записала Даша.

– Хорошо, – сказала она, перечитывая заметку. – У нас уже, в принципе, много информации. Сейчас нагуглим, что это за город. Только, – она машинально облизнула подсохшие губы не менее сухим языком, – я очень пить хочу. Можно я воды попью сначала?

Тайна соскользнула с подоконника.

– Я принесу, – сказала она по пути к двери.

– Спасибо!

Когда Тайна вернулась, осторожно неся перед собой большой стакан из фиолетового стекла, Даша стояла у окна. Она, наконец, достала из рюкзака заявленную причину своего визита – распечатки мёртвого русского. Теперь она держала их в руке, нетерпеливо похлопывая по джинсам листами формата А4. Если бы она в тот момент увидела себя со стороны, она бы сказала, что глаза её блестят горячечным блеском. Тайна ходила за водой невыносимо долго. Минут по меньшей мере пять. Наверное, с заходом в туалет и к мужу с ребёнком.

Даша взяла у Тайны фиолетовый стакан и в несколько жадных глотков выпила его чудесное холодное содержимое.

– Вот, – сказала она затем, протягивая Тайне распечатки. – Тебе это обязательно надо прочитать, пока я выясняю город.

Я не думала, что будет так ужасно

Хельсинки.

Лето 2020 года. Утро следующего дня

Утром следующего дня опять светило солнце. Пахло как всегда – скандинавским городом, только на этот раз не мокрым, а более-менее сухим, потому что дождя ночью не было.

Финка Даша Кожемякина не замечала скандинавского запаха. Ей казалось, что город пахнет просто летом, которое уже перевалило экватор. Завтра был август. Даша чуяла это, несмотря на всё, что стряслось за последние сутки; чуяла особым чутьём августа – как советские женщины из ментального путешествия Тайны Лайтинен чувствовали завозы и привозы в гастрономе.

Такое сравнение пришло Даше на ум по дороге в «Лаконию», без двадцати девять утра, пока она разбирала своё взвинченное состояние, одной ногой теребя педаль велосипеда, а другой упираясь в асфальт у светофора на Итямеренкату. Как следствие, едва загорелся зелёный, она рванула с места быстрее, чем стоило бы, потому что уже гнала эту аналогию прочь, уже стыдилась её уродливой несимметричности. Из рассказов мамы и бабушки, из книг (вроде того же романа Софи Оксанен, дочитанного мёртвым русским до шестьдесят первой страницы) Даша знала, что добыча еды и всего остального в советских магазинах была тяжким трудом и вечным стрессом; что рядовая жительница советской империи каждую неделю часами мариновалась в очередях, стервенея, сатанея и старея опережающими темпами, над которыми любили потешаться западные наблюдатели. Ставить предвкушение августа (оставшееся у Даши от первой большой влюблённости) в один ряд с миллиардами человекочасов, растраченных в советских магазинах, было не менее жестокой насмешкой.

Отогнав постыдное сравнение, Даша вернулась к анализу своей взвинченности. До «Лаконии» от светофора на Итямеренкату ехать минут семь-восемь. Срок недолгий, но имейте в виду: Даша разбирала и разруливала свои чувства, сколько себя помнила. Её мама по первому образованию и по складу характера психолог. Она взялась приучать дочь к самокопанию, как только та заговорила по-русски целыми предложениями. Так что Даше вполне хватило дороги от светофора до «Лаконии», чтобы понять главное: ей надо было как-то успокоиться, куда-то отойти от грани, за которой тревожная эйфория могла превратиться в обыкновенную паническую атаку.

Другое дело, что успокаиваться было некогда. Уже пронёсся мимо тот самый продуктовый на Нервандеринкату, в который Даша чуть не отправила за презервативами Мирейю Муньос Эрреру. Уже остался позади каменный холм, что занимает половину сквера напротив «Лаконии». Даша затормозила (чересчур лихо), спрыгнула с велосипеда, расстегнула шлем, рывком сняла его и встряхнула головой, и автопилот, который управляет Дашиным движением в физическом пространстве, пока её сознание заморачивается самоанализом, подвёл Дашу прямо к водосточной трубе между окнами «Лаконии». За эту трубу, как мы помним, Даша повадилась цеплять велосипед. (Ей сказали, что так можно и даже нужно, поскольку велосипед между витринами усиливает атмосферу гостеприимства и вообще правильные сигналы шлёт кому надо.)

А слева от водосточной трубы, нервно улыбаясь, приветственно опустив телефон, вцепившись в лямку холщовой сумки-шопера на плече, невысокая, полная, круглолицая, с лиловыми волосами чуть ниже ушей, в просторной белой футболке, в цветастой юбке по самые сандалии, ждала хоть кого-нибудь, связанного с магазином, дочь мёртвого русского.

– Hi! – поздоровалась она, нерешительно шевельнув локтями. – My name is Алина. Last night I called Taina about my dad’s books. I’m sorry… – Она снова пошевелила локтями. – It’s OK not to shake your hand, right?[16]

– Absolutely[17], – подтвердила Даша. – Я Даша. Я говорю по-русски.

– Вот это да! – Алина почему-то покраснела. – Вы здесь все по-русски говорите…

– Нет-нет, совсем не все, – замотала головой Даша. – Только мы с Тайной. Я имею в виду, в «Лаконии», – уточнила она. – Только мы. Тайна изучает историю русской науки. А у меня мама русская. Я в Питере родилась.

Алина поглядела на сверстницу, всю такую финскую, с восторгом и недоверием.

– Ой. Правда?

– В роддоме номер одиннадцать, – заверила её Даша. – Потом я в Кингисеппе жила.

Даша знала это восторженное недоверие. Она много раз ездила в Санкт-Петербург и в Кингисепп к бабушке. (Вернее, поначалу она ездила к бабушке с дедушкой, но дедушка быстро умер от своего образа жизни.) Лет до шестнадцати, пока она путешествовала с мамой, незнакомые люди по ту сторону российской границы обращались с ней как со своей. Мама до сих пор всем рассказывала, как ехала с Дашей в питерском трамвае в середине нулевых и какая-то «мадам типа заслуженный работник гороно», сидевшая через проход, вдруг заговорила с шестилетней девочкой – заговорила репликами, которые на самом деле, конечно же, предназначались матери: «Что ж