Мадонна миндаля - Марина Фьорато

— Взять десятину? — переспросил Бернардино.

— Ну да, то есть казнить каждого десятого.

— Значит, Маврикий и его воины продолжали стоять на своем, несмотря на то что каждый десятый из их числа должен был умереть? Как же можно решиться на такое? Как могло у них хватить на это сил или безумия?

— То были люди истинно верующие, сознающие, что поступают правильно, это и придавало им сил. Каждого десятого казнили, но легион по-прежнему отказывался повиноваться. Максимиан пришел в ярость и снова приказал казнить каждого десятого. Однако Маврикий и те, кто остался от его легиона, продолжали стоять на своем. И тогда Максимиан приказал казнить всех оставшихся. И эти воины не оказали ни малейшего сопротивления, они пошли на смерть убежденные, что станут святыми мучениками.

— Значит, их всех убили? Всех до единого? Шесть тысяч шестьсот человек?

— Да, каждому из этих людей отсекли голову мечом, включая Маврикия и его офицеров. Те же солдаты легиона, которых в тот момент в лагере не оказалось, впоследствии тоже были пойманы и казнены.

Бернардино сокрушенно покачал головой. На стене перед ним мелькали жуткие кровавые сцены, целый легион мучеников, лежащих мертвыми на поле битвы.

— Какая напрасная гибель людей! — воскликнул он.

— Почему напрасная? — мягко возразила сестра Бьянка. — Эти люди верили в нечто такое, ради чего готовы были пойти даже на смерть. Ради такой веры стоило умереть. Некоторым, возможно, кажется, что они ни во что не верят, — сказала она, посмотрев Бернардино прямо в глаза, — но каждый из нас во что-то верит. Разве вы, синьор, не верите во что-то или в кого-то так сильно, что могли бы даже умереть ради этого?

Бернардино некоторое время молчал, понимая, что есть такой человек, ради которого, вернее которой, он, ни секунды не задумываясь, отдал бы свою жизнь. И все же он упрямо сказал:

— Но что хорошего принесла жертва Маврикия и его легионеров?

— Этот монастырь, построенный в честь святого Маврикия, окажет помощь многим бедным или нуждающимся в поддержке жителям Милана. — Аббатиса повела украшенной перстнями рукой. — А ведь в честь святого Маврикия построен не только этот, но и множество других монастырей и церквей. И попечитель нашего монастыря полностью разделяет мои чувства, как и я, считая, что история святого Маврикия исполнена прежде всего надежды. Надежда и вера никогда не умирают, как не умирает и любовь. На могиле Маврикия впоследствии была возведена церковь. И здесь синьор Бентивольо решил сделать то же самое.

— Вам, похоже, очень хорошо известны его намерения.

— Как же мне их не знать? Ведь когда я еще жила в миру, прежде чем стать сестрой Бьянкой, меня звали Алессандра Сфорца Бентивольо. Ибо наш попечитель — мой отец.

Бернардино не выдержал и отвернулся, настолько он был смущен, даже потрясен этим заявлением. Ничего удивительного, что эта аббатиса так напоминала ему Ансельмо — ведь она приходилась ему сестрой! Вот только знает ли она, что у нее есть брат? Рассказывал ли отец этой удалившейся от мира женщине о грехах своего прошлого?

Сестра Бьянка, заметив, как он отвернулся, истолковала этот жест по-своему:

— Ох, я вас заговорила! Вы же хотели работать! Сейчас я оставлю вас в покое.

Бернардино быстро повернулся, желая заверить ее, что ему совсем не хочется, чтобы она уходила, однако аббатиса уже исчезла на своей половине церкви. Он слез со своего «насеста» и снова посмотрел на ту стену, где перед ним только что вставали сцены, которые описывали ему аббатиса и, чуть раньше, ее брат. Но там больше не было ни крови, ни мертвых легионеров. «Любовь не умирает, — сказал себе Бернардино. — Да, истинно так, Симонетта!» Откуда ему было знать, что Симонетта тоже слышала нечто подобное от одного хорошего человека, хоть и принадлежавшего к иной вере, и сказано это было по другому поводу и в другой обстановке — не в святой церкви, а в роще миндальных деревьев. А Бернардино между тем все смотрел и смотрел на стену перед собой и видел, как там, прямо у него на глазах, прорастает зеленая трава и возникает новый город. И святой Маврикий, молодой, сильный, снова ставший живым, воздвигает свою церковь на могилах тех шести тысяч шестисот мучеников. И там, прямо из земли, мощными побегами бурно прорастает надежда. Бернардино схватил кисти и яростно, пока не померк этот образ, принялся рисовать.

— И как же ты будешь теперь?

Симонетта и Манодората сидели в подвале на полу возле пустой сокровищницы. Место было далеко не самое уютное: холодно, весь пол усыпан миндальной скорлупой, но Манодорате явно хотелось уединения и полной безопасности. Собственно, он первым здесь и уселся, скрестив ноги, как мавр, и Симонетта, снова облаченная в охотничий костюм Лоренцо, последовала его примеру, с удивлением обнаружив, что поза эта на редкость удобна.

— Не знаю, — вздохнула она.

Манодората потупился, помолчал и снова спросил:

— Значит, этот художник, Луини, уехал? — Звучало это скорее как утверждение.

— Да. Уехал, — подтвердила Симонетта, очень стараясь, чтобы голос у нее не дрогнул и не сорвался.

Манодората с важным видом кивнул. Она понимала, что ей нет нужды что-то ему объяснять или спрашивать, откуда ему известно о происшествии в церкви, к которой он не имеет ни малейшего отношения. Симонетта знала, что судить ее Манодората никогда не станет. Он ведь сам уверял ее, что она непременно полюбит снова, и оказался прав. Хотя и не предупредил, что это будет куда больнее, чем в первый раз. Его серые глаза были так похожи на те, другие глаза, но все же были совсем не такими: в них словно читались слова сочувствия и понимания.

— Это хорошо, что он уехал, — промолвил после долгого молчания Манодората. — Кардинал — человек мстительный. Его жажда мщения не знает пределов. Он умеет ненавидеть и выжидать.

Симонетта плотнее закуталась в плащ, от его слов, точно холодом, повеяло угрозой.

— А ты, синьор, хорошо знаешь этого человека?

Манодората вздохнул как-то обреченно, так в последний раз вздыхает ветер в парусах, прежде чем они окончательно опадут.

— О да! Ведь это он отнял у меня руку. — Глаза Манодораты расширились, словно от боли. — Да, — продолжал он, — поистине для каждой истории свое время, теперь, видно, пришло время и для этой. Тебе, синьора, следует знать, что со мною тогда случилось. — Манодората поднял с пола подгнивший орех миндаля и ловко очистил его, действуя одной рукой и не переставая говорить. — В Толедо три года назад кардиналом был Габриэль Солис де Гонсалес. И он же стал создателем и верным служителем некой новой организации, которая называлась «Святая палата».

Судя по выражению лица Симонетты, это название ей ничего не говорило, и Манодората пояснил: