Райские новости - Дэвид Лодж

Последовала пауза — неделя или две, — в течение которой мой разум пребывал в смятении от нереши­тельности и противоречивых побуждений. Епископ освободил меня от обязанности служить мессу: офи­циально я был нездоров и, страдая от стресса, отдыхал по рекомендации врача. В монастыре, расположенном чуть дальше по дороге за церковью Петра и Павла, у меня была комната. Мы продолжали тайно встречаться с Дафной. Мне кажется, она отчасти получала удо­вольствие от недозволенности и конспиративности наших отношений — это сообщало им привкус роман­тики. Разговаривали мы только о моих сомнениях, мо­ем решении и промедлении епископа, но наше физи­ческое сближение продолжалось. Ее поцелуи при рас­ставании бывали долгими и неторопливыми, а однажды она повергла меня в изумление, просунув свой влажный, теплый язык мне в рот. Один из прихо­жан неизбежно заметил нас как-то вечером: мы сиде­ли, держась за руки, в маленьком деревенском пабе в нескольких милях от Сэддла, — и тайное стало явным.

На следующий день весь приход гудел от слухов. Когда я зашел в дом священника забрать свою почту, Агги уставилась на меня так, словно на лбу у меня рос­ли рога, а из штанин торчали копыта. Пожаловались епископу, и тот вызвал меня для беседы, во время кото­рой обвинил во лжи. Мы обменялись гневными выпа­дами, в результате чего я лишился сана там же и тогда же и фактически был отлучен от церкви. Я поехал в Южный Лондон и выдержал тягостную встречу с ро­дителями, сообщив им, что я сделал и что планировал сделать. Для них это было страшное потрясение. Мама плакала. Папа молчал с измученным видом. Ужасное испытание. Я не пытался объяснить причины своего решения — это лишь усилило бы их боль. Их простая вера была так же жизненно важна для них, как цирку­ляция крови; она помогала им преодолевать жизнен­ные испытания и разочарования и помогла справить­ся даже с этим. Когда я ушел, мама сказала, что каждый день до конца своей жизни станет читать молитвы по четкам, чтобы вернуть мне мою веру, и я не сомнева­юсь, что так она и поступила. Напрасные усилия... и тем не менее я до сих пор испытываю невыразимую пе­чаль, думая о том, как из вечера в вечер она, сама уже очень больная, крепко зажмурившись, в тщетном стремлении преклоняла колени в своей холодной спальне перед статуэткой Лурдской Божьей Матери, стоявшей на каминной полке, и бусины четок обвива­лись вокруг ее пальцев, как оковы. Однако разрыв мо­их кратких отношений с Дафной подарил ей надежду. Путь назад, в священничество, теоретически все еще оставался открытым.

Я спешно выехал из дома священника в Сэддле и снял однокомнатную квартирку милях в восьми оттуда, в Хенфилд-Кроссе — более сером, менее богатом райо­не на окраине Большого Лондона (от меня не ускольз­нула ирония названия, в котором сохранились отголо­ски намека на христианство)[75]. Дафна предложила мне поселиться в ее квартире, где имелась крохотная гос­тевая спальня, но это было слишком близко к приходу, чтобы я чувствовал себя спокойно. Местная пресса ух­ватилась за эту историю, и как-то раз в холле Дафниного дома меня заловил молодой репортер с просьбой об интервью. В любом случае я уклонился от столь стремительного перехода к полной близости, к окон­чательному принятию на себя всех обязательств. Ка­ким-то образом в течение нескольких недель объятия превратились в отношения, туманная возможность женитьбы обернулась обсуждением практических во­просов: где, когда и кто нас соединит. Я ощущал по­требность в некоем периоде покоя, во время которого мог бы собраться с мыслями, приспособиться к жизни мирянина и узнать Дафну поближе. Затем оставался нерешенным вопрос о том, как я буду зарабатывать се­бе на хлеб. Моих скромных сбережений надолго не хватит. И я встал на учет в службе социального обеспе­чения на пособие по безработице и внес свое имя в профессиональный регистр в местном центре по тру­доустройству. Чиновник пришел в некоторое замеша­тельство, когда я указал свою профессию — «теолог». «Спрос на подобных специалистов крайне мал», — ска­зал он. Я ему поверил. И начал ходить в местную пуб­личную библиотеку, просматривая там маленькие объ­явления в газетах, особенно касающиеся вакансий в сфере образования, где, по моему разумению, у меня был наибольший шанс получить работу.

Тем временем мы регулярно виделись с Дафной. Ча­сто мы ели в пабе или в восточном ресторанчике, либо она приезжала ко мне в Хенфилд-Кросс и готовила на моей газовой плитке. Бывать у нее мне не хотелось по вышеизложенным причинам. Кроме того, у нее имелся автомобиль, а у меня — нет. «Форд-эскорт», на котором я ездил будучи приходским священником, покупался на заем, взятый у епархии, и мне пришлось оставить его церкви Петра и Павла. Этот автомобиль — единст­венная вещь, о которой я искренне сожалел.

Я прервал предложение на середине из-за телефонного звонка. Это была Тесса. Я совершенно забыл о своем намерении позвонить в Англию сегодня вечером. Тем, что Тессе снова пришлось самой звонить мне, я, есте­ственно, навлек на себя еще большую немилость и по­ставил себя в еще более невыгодное с моральной точ­ки зрения положение, когда мне пришлось признать­ся, что она не может поговорить с папой, потому что он в больнице. Разумеется, Тесса принялась шумно воз­мущаться. Я очень походил на типичного героя кари­катур, держа трубку на расстоянии вытянутой руки от уха, пока она бранила меня за мою беспечность и не­компетентность в деле присмотра за папой и прежде всего за безумную затею потащить его на Гавайи. Я по­нимал, что ее гнев питало сознание собственной ви­ны — она сама из корыстных побуждений, которые оказались необоснованными, подтолкнула его к поле­ту. Я дал насколько мог обнадеживающий отчет о па­пиной травме и ходе выздоровления. И ловко ввернул, что больница не только обеспечивала в высшей степе­ни квалифицированное лечение, но и была католиче­ской. Я также сумел частично поставить себе в заслугу (которая на самом деле принадлежала молодому чело­веку в туристическом агентстве) приобретение стра­ховки на покрытие медицинских расходов. (Уолши никогда не отличались предусмотрительностью в по­добных делах: помню, как в 50-х годах наш дом дважды подвергся краже со взломом, прежде чем отец застра­ховал имущество.) Я пообещал устроить, чтобы он по­звонил ей из больницы и она могла убедиться, что я го­ворю правду и у него не было («по твоим словам», как мрачно намекнула Тесса) сотрясения мозга, что он не лежал без сознания или в реанимации.

Попытавшись отвлечь ее от папы, я принялся опи­сывать, с какими трудностями столкнулся, подыскивая подходящий интернат для Урсулы. Тесса спросила, сколько у Урсулы денег, и разочарованно хрюкнула, ус­лышав мой ответ. Когда же я упомянул, что убедил Ур­сулу платить за частный интернат из капитала, Тесса заметила: «Тебе не кажется, Бернард, что в этом вопро­се ты несколько своевольничаешь? В конце концов, речь вдет о деньгах Урсулы, даже если у тебя и есть эта, как ее, доверенность. Если бы она предпочла пересе­литься в государственный интернат и чувствовать себя спокойно, зная, что у нее остаются какие-то деньги...»

«Бога ради, Тесса, — перебил я, — ей осталось жить несколько месяцев. И в любом случае это ничего не ме­няет. Если она поселится сейчас в государственном интернате, стоимость ее содержания будут компенси­ровать из ее личных средств, пока не останется не­сколько тысяч долларов». (Это я, разумеется, выяснил в ходе своих изысканий.)