Осквернитель праха - Уильям Фолкнер

«И ты, значит, взял свой пистолет, — говорю я, — и пошел…», — а он говорит:

«Чего мне было ходить? Он сам пришел — про Кроуфорда я сейчас говорю — ко мне домой, вечером, на другой же день, предлагал заплатить мне, только чтобы я сказал, чья это была машина, целую кучу денег, пятьдесят долларов, тут же вынимал и показывал, а я говорю, я еще не решил, чья эта была машина, а он говорит, он мне их оставит до тех пор, пока я решу, — а я, говорю, уже решил — подождем до завтра, а это было в пятницу вечером, — может, какое доказательство будет от мистера Уоркитта и Винсона, что они свою часть денег получили за эти увезенные дрова».

«Да? — говорю я. — Ну а что потом?»

«А потом я пойду и скажу мистеру Уоркитту, чтобы он…»

«Ну-ка, повтори еще раз, — говорю я. — Медленно».

«Скажу мистеру Уоркитту, чтобы он свои доски получше считал».

«И ты, негр, собирался пойти к белому, сказать ему, что сыновья его племянницы воруют у него лес, да еще к белому с Четвертого участка. Да ты понимаешь, что с тобой сделали бы?»

«Ничего не пришлось никому делать, — сказал он. — Потому как на другой день — в субботу — он мне записку прислал…» — и тут мне надо было бы сообразить насчет пистолета, потому что Гаури-то, очевидно, это знал; не мог же он ему в самом деле написать: «украденное возместил, желательно ваше личное одобрение, будьте другом, захватите с собой пистолет» — или что-нибудь в этом роде, а я его спрашиваю:

«А пистолет-то почему?» — и он говорит:

«Так ведь это суббота была».

А я говорю:

«Да, девятое. Но при чем тут пистолет? — И вот тут только я догадался:

— Ах, вот в чем дело, — говорю я. — Ты носишь с собой пистолет, когда одеваешься по-праздничному, в субботу, как когда-то старик Кэрозерс носил, до того как тебе его отдал».

«Продал», — говорит он.

«Хорошо, — говорю я, — продолжай».

«Прислал, значит, мне записку, чтобы я его встретил у лавки, только…» И тут дядя снова чиркнул спичкой и задымил трубкой, продолжая говорить, говорить через трубку дымом, точно дым у вас на глазах превращался в слова: — Только он так и не дошел до лавки. Кроуфорд встретил его в перелеске, поджидал его, сидя на пне у тропинки, должно быть, еще до того, как Лукас вышел из дому, и сам же Кроуфорд и завел с ним разговор о пистолете, прежде даже, чем Лукас успел сказать ему «здравствуйте» или спросить, довольны ли Винсон и мистер Уоркитт, что получили деньги за проданный лес или что-нибудь в этом роде; «если, — говорит, — он у тебя даже и стреляет, вряд ли из него можно во что-нибудь попасть»; ну, остальное вы, вероятно, можете теперь дополнить и сами. Лукас рассказал, как Кроуфорд в конце концов поспорил с ним на полдоллара, что он не попадет в пень в пятнадцати шагах, Лукас попал, и Кроуфорд отдал ему полдоллара, и они пошли вместе к лавке в двух милях оттуда, и, когда они почти дошли, Кроуфорд велел Лукасу подождать, потому что мистер Уоркитт должен был прислать в лавку расписку о получении денег за часть проданного леса, и Кроуфорд сказал, что он принесет ее показать Лукасу, чтобы он собственными глазами видел, а я говорю: «Неужели ты и тут ничего не заподозрил?» — «Нет, — говорит, — он просто ругался, как всегда». — Ну а дальше вы теперь сами догадываетесь, как было, нет надобности искать никакой ссоры между Винсоном и Кроуфордом, ни ломать голову над тем, каким образом Кроуфорд заставил Винсона дожидаться в лавке, а потом послал его вперед себя по тропинке, достаточно ему было сказать хотя бы так: «Ну вот, он здесь, я привел его. Если он нам и теперь не скажет, чья это была машина, мы это из него выколотим», — потому что все это уже несущественно; короче говоря, Лукас увидел Винсона, который шел по дорожке из лавки и, как говорит Лукас, спешил изо всех сил, — вероятно, это надо понимать, что он просто был вне себя от раздражения, недоумения и возмущения, больше всего от возмущения, и, разумеется, так же, как и Лукас, ждал, чтобы тот заговорил первый, объяснил им только, как говорит Лукас, Винсон не вытерпел и еще на ходу крикнул: «Значит, ты передумал?» — и тут же — говорит Лукас — споткнулся обо что-то да прямо как рухнет лбом оземь, — и тут Лукас вспомнил, что он только что слышал выстрел, и понял, что Винсон споткнулся не обо что-либо, а о своего братца Кроуфорда, но тут уж его окружили, и, как говорит Лукас, он даже и услышать не успел, как они все сбежались, и я ему сказал:

«Вот когда тебе, должно быть, показалось, что ты сейчас ох как споткнешься о Винсона, и старика Скипуорта, и Адама Фрейзера», но по крайней мере я хоть не спросил его: «Почему же ты им тут же не объяснил?»

— и Лукасу не понадобилось говорить мне: «Объяснять, кому?» — так что с ним все было в порядке — не с Лукасом, конечно, я сейчас о Кроуфорде говорю, он не просто злосчастный неудачник, он — и тут опять, но на этот раз он знал, что это такое: это мисс Хэбершем; что она такое сделала, он не мог сказать, она не пошевельнулась, не проронила ни звука, нельзя даже было сказать, что она замерла, но что-то такое произошло — произошло не извне, а словно передалось от нее, и она как будто не только не была удивлена этим, но сама так захотела и сделала, но только на самом деле она даже не пошевельнулась, не вздохнула, и дядя даже ничего и не заметил, — он особо отмеченный, избранный, тот, кого отличили боги, выделив его из людей, дабы доказать, не самим себе, потому что они никогда в этом не сомневались, а человеку, что у него есть душа, которую он довел до того, что она в конце концов заставляет его убить брата своего.

— Он бросил его в зыбучий песок, — сказала мисс Хэбершем.

— Да, — сказал дядя. — Ужасно, правда? И ведь просто из-за такой нелепой случайности, привычки какого-то старого негра разгуливать по ночам, вместо того чтобы спать, — но с этим-то он разделывается, и очень ловко, придумывает такой простой, такой верный по своей психологии способ, обоснованный и биологически, и географически, что вот Чик, верно, назвал бы его даже естественным, и вдруг все у него срывается — и только из-за того, что четыре года тому назад какой-то мальчишка, о существовании которого он даже и не подозревал, свалился в ручей в присутствии этого проклятого лунатика-негра; но тут для нас еще не все ясно, мы, собственно, не знаем, что там произошло, и, поскольку от Джека Монтгомери в его теперешнем положении уже ничего не приходится ждать, вряд ли когда-нибудь и узнаем, но это, по правде сказать, не так уж важно, потому что факт остается фактом, и почему бы еще он мог очутиться в могиле Винсона, как не потому, что он покупал лес у Кроуфорда (это нам удалось выяснить сегодня по телефону, на скупочном дровяном складе в Мемфисе); Джек Монтгомери тоже знал, откуда этот лес — ну, это просто по свойствам своей натуры, по складу характера, уж не говоря о том, что его, как комиссионера, не могло это не интересовать, так что, когда компаньон Кроуфорда, Винсон, свалился, настигнутый пулей, в двух шагах от лавки Фрейзера в перелеске, Джеку не понадобилось гадать, чтобы сделать кое-какие умозаключения, ну а раз так, то и воспользоваться этим с наибольшей для себя выгодой — или дать знать мистеру Хэмптону и мне с тем, чтобы мы ему это зачли; Джек знал также и о старом трофейном оружии Бадди Маккалема и ну, чтоб уж не все было против Кроуфорда, — и тут опять — ни малейшего движения или знака, но на этот раз дядя тоже заметил, угадал, почувствовал (или как уж оно там ему ни передалось) и остановился, и даже на секунду казалось, что он вот-вот что-то скажет, но, по-видимому, тут же забыл и продолжал дальше: — …хочется думать, что Джек даже назвал цену своему молчанию и даже, может быть, что-то получил, может быть, какую-то часть, а сам между тем не оставлял мысли отдать Кроуфорда под суд за убийство, а пока что, держа все нити в руках, сорвать с него еще кое-какие деньжонки, а может, он просто недолюбливал Кроуфорда, хотел отомстить ему или, может, эдакий в своем роде пурист, не мог примириться с убийством и просто вырыл Винсона и взвалил его на мула, чтобы отвезти к шерифу; но, как бы там ни было, в ночь после похорон кто-то, у кого были некие основательные причины вырыть Винсона, вырыл его — и это был не кто иной, как Джек; а кто-то, кому вовсе нежелательно было, чтобы Винсона вырыли, но у кого были основания подстерегать кого-то, имевшего достаточные причины его вырыть, обнаружил, что его уже вырыли, — ты говорил, это около десяти было, когда вы с Алеком поставили пикап в кусты? — а ведь сейчас уже и в семь достаточно темно, чтобы пойти разрыть могилу, — так что у него было три часа; и вот я представляю себе, как Кроуфорд… — сказал дядя, и на этот раз он заметил, что дядя даже остановился и подождал, и снова что-то передалось, опять без движения, без звука, шляпа как была — неподвижно, на самой макушке, перчатки с аккуратной точностью зажаты в руке, и сумка на коленях, и ботинки стоят на полу один рядом с другим, словно она поставила их на обведенный мелом квадрат, — сторожит, спрятавшись за оградой в сорняках, и видит, что его не просто шантажируют, но и предают, и опять ему терпеть все эти мученья и опять ждать, уж не говоря — надрываться физически, потому что, если хотя бы один человек знает, что этот труп не может выдержать полицейской экспертизы, то неизвестно, сколько других могут это знать или подозревать, так что тело нужно убрать из могилы немедля, и в этом смысле ему сейчас даже помогают, догадывается об этом сам помощник или нет; и, по всей вероятности, он дождался, пока Джек вырыл тело и уже приготовился взвалить его на мула (и еще мы выяснили, что это был тот самый пахотный мул Гаури, на котором нынче утром приехали близнецы, Джек сам же и попросил его в воскресенье под вечер, и, может быть, вы догадываетесь, у кого именно, — да, так оно и есть: у Кроуфорда), ну, конечно, на этот раз он, как ему ни хотелось, все-таки не рискнул стрелять, но он не пожалел бы уплатить Джеку еще раз за его шантаж, только чтобы иметь возможность уложить его тут же на месте чем ни попадя, что он и сделал: проломил ему череп, свалил в гроб и засыпал могилу — и опять эта страшная безотлагательность муки, одиночество парии, от которого в ужасе отречется, отшатнется всякий, и сколько еще усилий, чтобы одолеть эту немыслимую инертность земли и грозный равнодушный бег времени, но и это он наконец все преодолевает, могила снова в порядке, даже цветы на месте, и улика его первого преступления скрыта, и теперь уже надежно, и тут опять — но на этот раз дядя даже не остановился, — наконец-то он может теперь выпрямиться и вздохнуть, первый раз с той минуты, когда Джек подошел к нему, сжав пятерню и потирая большим пальцем кончики пальцев; и вдруг в этот самый момент он слышит что-то, что заставляет его ринуться обратно к часовне, ползти ползком, приникнуть, задыхаясь, к ограде, на этот раз не просто в ужасе и бешенстве, а почти в ошеломлении, почти не веря, как это на одного человека обрушивается столько напастей, и смотреть, как вы, трое, не только разрушаете его труд — и это уже во второй раз, — но еще и удваиваете ему работу, потому что вы ведь засыпали могилу и даже цветы положили обратно: уж если он не мог допустить, чтобы его брат Винсон был найден в могиле, как же он может допустить, чтобы в ней нашли Джека Монтгомери, когда (ему это уже было известно) Хоуп Хэмптон явится туда утром, — тут дядя остановился, подождал, и она сказала: