Данбар - Эдвард Сент-Обин

Данбар медленно расстегивал пуговки на рубашке, пока не дошел до самого низа.

– Что ты делаешь? – пробормотала Флоренс, очнувшись от забытья, в которое ее погрузили сильные седативы.

– Я хочу стать донором…

– О папа! – Глаза Флоренс наполнились слезами.

Данбар сжал ее руку. С облегчением и ужасом он понял, что чувствует онемение, охватившее все его тело – точно такое же он ощутил, услышав, что Кэтрин «уже не оправится», – и что у него уже не осталось больше душевных сил, дабы оттянуть момент капитуляции перед горем и одиночеством. Был ли это триумф самопознания: сделать свое страдание более осязаемым? А ведь только лишь вчера он впервые в жизни ощущал себя благословенным! Было нечто непристойное во всеядной ясности его новообретенного сознания. Ах, если бы он смог уехать с Флоренс в Вайоминг, если бы он отказался от власти чуть раньше. А теперь он был словно слепец, вновь обретший зрение перед тем, как его выкатили в инвалидном кресле к «Наказанию Марсия»[45] – и теперь он был не в силах ни шевельнуться, ни сдвинуться с места, и он точно знал, что больше уже никогда не увидит других картин.

– Мы будем за дверью, – обратился врач к Флоренс. – Если вам что-то понадобится – нажмите вот на эту красную кнопку.

Та кивнула, но ничего не сказала, точно у нее остался ограниченный запас слов, и ей следовало пользоваться ими с величайшей осторожностью. Но как только врач и медсестры вышли, она заговорила вновь:

– Я не боюсь смерти, скорее мне грустно, что моя смерть заставит других страдать… и что моя любовь оказалась бесплодной.

Она бросила взгляд на Криса, словно моля его о прощении от имени всех людей, кого могла заставить страдать ее смерть.

– Бесплодная любовь, – повторил Данбар, потрясенный вердиктом дочери и видом ландшафта, возникшего у него перед мысленным взором.

– О, папа! – горячо прошептала Флоренс. – Я так рада, что мы успели помириться, пока не стало поздно…

– Но уже поздно! – Данбар не смог сдержать выкрика.

– Знаю… Дети – мне невыносимо думать, что я бросаю их, когда они еще так малы!

Старик пытался найти слова утешения для своей горюющей дочери, но речь далась ей слишком тяжело, и прежде чем он успел снять с души Флоренс бремя незаслуженного чувства вины, она закрыла глаза и, едва дыша, осталась лежать без движения.

– Она отдыхает, – произнес Уилсон. – Давайте присядем ненадолго.

Данбар буквально рухнул на кресло в углу. Он нелепо смотрелся: начищенные до блеска черные туфли, строгие черные брюки и – нагота под распахнутой белой рубашкой. Он глядел на поросль седых волос у себя на груди, вздымающихся и опускающихся в такт дыханию, так, словно искал признаки жизни в чужом теле.

– Милосердия нет, – проговорил Данбар, обхватив ладонями виски, – ни на земле, ни выше.

Он ощутил, как боль стальным обручем сковала его лоб. А потом второй обруч боли опоясал ему грудь. Он скрестил руки на груди и вцепился в бока, точно сжал себя в объятиях после долгой разлуки, а затем откинулся на спинку кресла, с трудом дыша. Он почувствовал прилив того бездонного ужаса, который ведом астронавту, оторвавшемуся от страховочного фала и падающему в безжизненную пустоту космоса. Затем голову затопил тяжелый поток – такое же ощущение он испытал при падении навзничь тогда на льду, в Давосе: казалось, он замер, как бы балансируя между сознанием и забытьем, с удивительным равнодушием отметив про себя момент, когда его голову захлестнуло предвкушение забытья.

Прежде чем он осознал, что с ним происходит, врач уже подскочил к нему, деловито отдавая распоряжения медсестрам. Данбар расслышал слова «дефибриллятор» и «кислород» и ощутил, как его поглотила аура суетливой тревоги, схожая с болью, впившейся в голову и сердце.

– Не беспокойтесь, мистер Данбар, – успокоил его врач. Он уже держал шприц наготове. – Сейчас мы избавим вас от боли.

– Прошу, не надо! – задыхаясь, взмолился старик. – С меня довольно! Я пожил довольно!

– Я понимаю, вы перенервничали и переутомились…

– И чего, по-вашему, я рискую не увидеть? – спросил Данбар. – То, как умирает моя дочь?

– А что, по-вашему, она должна увидеть в последние часы своей жизни? – парировал врач. – Как умираете вы?

Данбар узрел истину в словах врача и покорно протянул ему руку для инъекции. Он должен находиться у смертного одра Флоренс и отдать ей остатки своей жизненной силы и доброты, оттягивая собственную кончину.

– Больше жизни! – пробормотал он, когда прозрачная жидкость из шприца влилась в его кровоток и тотчас сняла напряжение в голове и груди. – Вы не возражаете, если я поговорю с Уилсоном и Крисом наедине?

– Разумеется, – учтиво произнес врач, словно до этого между ними возникла ссора.

– Чарли. – Данбар подался вперед и приблизил губы к уху старого друга. – Я не хочу говорить о… Я не могу говорить о…

– Я понимаю, – кивнул Уилсон.

– …но когда все это закончится, прошу, не позволяй этим ублюдкам спасать мою жизнь!

– Мы можем оформить твое завещание о сроках поддержания жизнеспособности.

– Сделай это, – сказал Данбар, словно пытаясь вспомнить какую-то цитату. – Не дай девкам завладеть моей компанией. Окажи содействие Когниченти – это единственный способ устранить их. И узнай, не замешана ли одна из них в отравлении Флоренс, и если так, то приложи все силы, чтобы отправить ее в тюрьму до конца жизни!

– Я так и поступлю! – пообещал Уилсон. – Эбби и так уже разыскивается британской полицией в связи с самоубийством Питера Уокера.

Данбар снова откинулся на спинку кресла.

– Он покончил с собой?

– Мне жаль. Я думал, Флоренс тебе сообщила.

– Нет. – Данбар устремил невидящий взгляд в сторону, временно вырвавшись из тисков ужаса, словно в его душе не осталось больше места ни для слов, ни для мыслей, ни для нового горя. Он видел лежащую в кровати Флоренс – неподвижную, с закрытыми глазами. Крис сидел рядом и наблюдал, как она прерывисто дышит.

– Нет, она мне не сообщила, – после долгой паузы произнес Данбар. – Бедняга Питер. Он был мне друг. Без него я бы не смог там…

Он растерянно взглянул на Уилсона.

– Как же это случилось, Чарли? Почему твой сын смотрит, как умирает моя дочь? Почему все в моей жизни разрушается, как только я впервые начал понимать ее смысл?

– Все мы обратимся в прах, – тихо ответил Уилсон. – Но понимание смысла жизни не будет разрушено, да этого и не может произойти, покуда на Земле остается кто-то живой, желающий поведать правду.