Охотники за удачей - Дмитрий Леонтьев

Конечно, имея профессию журналиста, требующую большой оперативности и полную неожиданностей, соблюдать подобный режим было нелегко, но все же Филимошин старался. Его самочувствие, быстрота реакции, выносливость, даже настроение — все это было неотъемлемым условием качественных, острых и злободневных репортажей, ибо самым ценным инструментом в его профессии был он сам. Человек в плохом настроении не может написать хороший репортаж, а головная боль может помешать в нужный момент сплести хитроумную сеть вопросов на жертву-интервьюируемого. Этого себе позволить Филимошин не мог. Работа для него была всем, и вне работы его не существовало. Он не ел, а кормил свой организм, который обязан был пробегать в день десятки километров и работать четко, в полную силу, почти на грани возможностей. Он не приводил себя в порядок — он создавал имидж человеку, который обязан был выглядеть так, что бы его беспрепятственно пропускали даже в апартаменты Президента. Он не читал, не смотрел телевизор и не учился — он собирал базу данных для сложнейшего компьютера, работающего в его голове, компьютера, способного моментально просчитать все варианты построения беседы с интересующим его лицом и тут же перетасовать эти вопросы-ответы в таком порядке, что бы в его изложении, оставаясь теми же, они получили новую окраску, новый смысл.

Нет, Филимошин никогда не брал заказы на дискредитацию чьих-то врагов, и уж тем более никогда не брал от кого-либо деньги за интервью или репортажи. Брезговал он и предложениями создать какому-либо предприятию своеобразную рекламу, сделав о нем очерк или статью. Открывать людям глаза на то, что не замечалось ими, или же утаивалось от них — вот что было для Филимошина важно. Заинтересовать, шокировать читателя, поднять тираж газеты, хотя — это было уже «вторично». Филимошин знал точно: в нашем смутном времени тайны и загадки повсюду, нужно только не лениться и искать их, а уж если удастся откопать сенсацию… Нужно искать, искать неустанно, неутомимо, не боясь за себя и не переживая за своих близких, искать и вытаскивать на всеобщее обозрение. Люди должны знать то, что увидел Филимошин, и должны знать, в каком свете он это увидел. Информация должна быть субъективной. Кому интересна объективность. Это неинтересно и даже скучно. Журналист — не магнитофон, он должен раскрасить информацию в свои цвета.

Ради сенсации Филимошин готов был пожертвовать и собой, и другими. Разумеется, сознательно, расчетливо и взвешенно. Ради тех же «озверевших ежиков» он не стал бы даже мозоли на ногах натирать, бегая и проверяя информацию, но если бы ему сегодня предложили доказательства порочности Девы Марии, а завтра, после выхода газеты, отдать жизнь в обмен на эту информацию, Филимошин согласился бы, не раздумывая.

А вот с «журналистской этикой» у него были некоторые проблемы. Прежде всего — информация, считал Филимошин. А уж каким образом он ее получил и что будет после ее опубликования — дело десятое. Люди покупают газету, чтобы получить ведро сплетен, и Филимошин считал себя обязанным наполнить это ведро. Иногда приходилось даже выдумывать. Но делал он это старательно, и от души. Кто сказал, что у Ленина не могло быть внебрачных детей? Где справка, покажите! Нет справки. А раз нет справки, то существует возможность того, что дети все-таки были. Раз так, нужно эту версию отработать. Кто любил Ленина, кроме Крупской, Дзержинского и пролетариата? Инесса Арманд. Так почему же он не мог отвечать ей взаимностью? Где это сказано? Покажите справку, что он ее не любил. Нет справки? Значит, такая возможность существует. Все! Первая дюжина внебрачных детей Ленина готова. Народ узнал возможность такого… м-м… факта. Народ развлечен, народ доволен.

Филимошин делал все это не для себя. Филимошин делал это для народа. Кто сказал, что если сто раз повторить слово «сахар», во рту слаще не станет? Чушь! Если опубликовать сто статей о «коррумпированной и бездействующей милиции», у народа возникнет «смутное осознание того, что милиция делает что-то не то», а точнее, ни у кого не останется сомнений, что милиция прогнила насквозь, и в ней не осталось ни одного честного человека. В конце концов такие факты имеют место быть? Имеют. А значит, замалчивать их было бы преступлением. Слава Богу, у нас не тридцатые года… Нет, по сути дела, и пару хороших слов надо было бы сказать, но… это ведь не разоблачение, не сенсация, а стало быть, пусть этим занимаются те, кто не способен добывать информацию.

С бандитами было еще проще. Информацию о совершенных и готовящихся преступлениях он черпал из милицейских сводок, от своей агентуры как в радах милиции, так и в среде бандитов. Раньше, в самом начале своей карьеры, когда Филимошин был еще совсем молодых и неопытным, он выслеживал свои жертвы, ходя за ними по пятам с диктофоном в одной руке и фотоаппаратом в другой. Тогда он и получил свое первое «боевое» прозвище — «Филёршин». Но потом он заматерел, набрался опыта и теперь имел огромную агентурную сеть, доставляющую ему информацию из разных уголков города. Охота на бандитов была, безусловно, опасна. Но трусом Филимошин не был. Бывали случаи, когда он, рискуя жизнью, фотографировал с крыши дома или из окна подвала совершаемое преступление, снимал перестрелку бандитов с милицией или сутками сидел в засаде, ожидая, когда бандиты засунут нож под лопатку приговоренной жертве. Предотвращением преступления должна заниматься милиция, а Филимошин проводил расследования и даже в чем-то помогал милиции раскрывать преступления. Кому же не интересно посмотреть на фотографию расчлененного трупа, или цветную, «художественную» фотографию отрезанной головы? Но даже холод, голод и опасность не стоили того, удивительного по остроте ощущения, которое возникает во время охоты на человека. Очень захватывающее занятие!

Когда Филимошин осознал это, у него было уже второе «боевое» прозвище — «Мерзавчик». Филимошин на дураков не обижался, он им мстил. Не то, что бы Филимошин использовал возможности работы в личных целях, просто он менял направление поиска в сторону своего обидчика. А как говорят англичане: «В каждом шкафу есть скелет». Разумеется, Филимошин знал о том, что многие из его «агентов» поставляют ему «заказанную» информацию. Но это его не смущало. «Расскажи мне про своих врагов, а про тебя и твоих друзей мне расскажут твои враги». Этим законом добычи информации Филимошин и пользовался.

Филимошин никогда не брал денег. Он считал себя честным человеком. Поэтому он очень обиделся, когда на предложение сделать интервью капитан Сидоровский как-то сказал ему:

— У тебя, Филимошин, понятие о чести укладывается в пару столбиков на первой странице воскресной газеты, а объяснять что-то таким людям, как ты, все равно, что метать бисер перед свиньями. Ты ничего не поймешь. Не дам я тебе интервью. А вот в морду дам, если через пять минут ты все еще будешь сидеть в моем кабинете.

— Вы так ненавидите журналистов за то, что они разоблачают нечистоплотность милиции? — обиделся Филимошин. Сидоровский некоторое время молчал, размышляя — отвечать ему или нет, но все же сказал:

— Ты можешь мне не поверить — и ты-то наверняка мне не поверишь, — но я очень люблю журналистов. Я сам мечтал быть журналистом, но так уж получилось, что стал оперативником… И именно потому, что я очень уважаю эту профессию, все, что происходит сейчас в газетах и на телевидении, для меня как серпом по коленке. Очень близко воспринимаю. Но до сих пор я испытываю уважение и даже восхищение перед настоящими журналистами. Поэтому появление в их среде таких, как ты, для меня очень болезненно. Дай Бог, чтобы люди видя таких, как ты, помнили о том, что ты сначала — Мерзавчик, а уж потом — журналист. Журналист сродни учителю или священнику — он учит людей, влияет на них, несет им что-то… А ты несешь только дерьмо. Я не идеализирую журналистику. Журналисты — живые люди со своими слабостями и ошибками, но такие, как ты — это уже перебор. А таких, как ты, сейчас много. И из-за таких, как ты, люди перестают веритьвсем журналистам… Только ты вряд ли все это поймешь. И ты обидишься на меня, а не на себя. Себя ты оправдаешь и простишь. А потому — вон из моего кабинета!