Как писать убедительно. Искусство аргументации в научных и научно-популярных работах - Кэти Биркенштайн

Итак, я рос, раздираемый противоречиями между необходимостью доказать, что я достаточно умен, и страхом быть побитым, если я докажу это слишком убедительно; между опасениями разрушить свое респектабельное будущее и жаждой произвести впечатление на братву. Проще говоря, как это выглядело для меня тогда, конфликт сводился к выбору между физической силой, или «крутизной», и красноречием. Мальчишке из того района, где я жил, и из той школы, в которую я ходил, только крутизна обеспечивала место в обществе ровесников. Я до сих пор помню бесконечные сложные споры, которые мы с приятелями вели в те времена о том, кто «самый крутой парень в школе». Если драчун из вас был, мягко говоря, неважный, как из меня, то единственной приемлемой альтернативой было молчать и старательно скрывать такие признаки грамотности, как правильное построение фраз и произношение.

Итак, в определенном смысле трудно было представить себе более антиинтеллектуального подростка, чем я. Однако теперь, оглядываясь назад, я вижу, что все было не так просто и что я сам и 1950-е годы в целом были вовсе не так далеки от интеллектуализма. Ситуация была сложной и двойственной. Когда Мэрилин Монро развелась с бывшей звездой баскетбола Джо Ди Маджио и в 1956 году вышла замуж за драматурга Артура Миллера, символический триумф умника над качком дал нам понять, куда дует ветер. Как оказалось, даже Элвис, согласно его биографу Питеру Гуральнику, поддерживал на выборах 1956 года Айка, а не Эдлая. «Я не врубаюсь во все эти интеллектуальные штуки, – сказал он репортерам. – Но я вам скажу, он знает больше всех» (327).

Хотя я тоже считал, что «не врубаюсь в интеллектуальные штуки», теперь я понимаю, что бессознательно готовился к этому. На самом деле семена заронили те самые на первый взгляд обывательские дебаты о том, кто из мальчишек круче. Теперь я вижу, что в постоянном анализе спортивных команд, кинофильмов и крутизны, которым занимались мы с приятелями, – анализе, в котором, естественно, никто из настоящих «крутых» не принимал участия, – уже проявилась моя верность миру яйцеголовых. Я начал практиковаться в интеллектуализме задолго до того, как понял, кем хочу быть.

Я думаю, что именно с этих дружеских споров о крутизне и спорте и с чтения спортивных книг и журналов началось мое обучение основам интеллектуальной жизни: как приводить доводы, взвешивать разные доказательства, переходить от частного к общему, обобщать взгляды других и включаться в разговор о каких-то идеях. Именно в чтении о спорте и обсуждениях крутизны я впервые испытал, что такое обобщение, утверждение и ответ на контраргументы, а также прочие интеллектуальные действия, в том числе и составление фраз такого типа, как только что написанная мной.

Только намного позже до меня дошло, что спорт был для меня притягательнее школы, потому что он был более, а не менее интеллектуален по сравнению с ней. Ведь в конечном итоге спорт полон сложных аргументов, дебатов, проблем, которые необходимо анализировать, хитроумной статистики, которую нужно высчитывать, – чего в школе нет и в помине. Мне кажется, что уличные проныры в нашей культуре побивают книжных червей не потому, что первые неинтеллектуальны, как мы обычно полагаем, а потому, что они удовлетворяют свою интеллектуальную жажду гораздо более полно, чем в школе, где все блекло и далеко от реальности.

Кроме того, они удовлетворяют свою жажду общности. Вступая в споры о спорте, вы становитесь частью сообщества, которое не ограничивается вашими родственниками и друзьями, а является национальным и публичным. В то время как школьная учеба изолирует вас от других, о бейсбольном турнире или достижениях Теда Уильямса можно поговорить с людьми, с которыми вы никогда раньше не встречались. Благодаря спорту вы знакомитесь не только с культурой, составляющей суть дискуссии, но и с культурой публичных споров в целом, которая выходит за рамки личного диалога. Я не могу винить школы, в которых я учился, в том, что им не удалось сделать интеллектуальную культуру такой же интересной для меня, как Суперкубок, но они точно виноваты в том, что не смогли научиться у мира спорта и развлечений тому, как следует организовывать и представлять интеллектуальную культуру, как заставить работать ее игровой элемент и превратить ее в захватывающий спектакль, который мог бы эффективнее бороться за мое юношеское внимание.

Потому что есть еще кое-что, что я понял, но что до сих пор непонятно ученикам, причем последствия этого непонимания трагичны: реальный интеллектуальный мир, тот, который существует за стенами школ, организован во многом очень сходно с командными видами спорта, так как состоит из соперничающих текстов, соперничающих интерпретаций и оценок этих текстов, соперничающих теорий о том, как следует читать и объяснять их, а также сложной командной игры, в которой «фанаты» писателей, интеллектуальных систем, методологий и всяческих «измов» стараются победить друг друга.

Да, для школы характерна соревновательность, которая становится тем жестче, чем выше вы поднимаетесь (и стала еще более жесткой сегодня – с введением тестирования, ставки в котором весьма высоки). В этом соревновании очки начисляются не за приведенные доводы, а за демонстрацию владения информацией или большой объем прочитанного, их зарабатывают благодаря умению выделиться, и нередко за счет других. Короче говоря, школьное соревнование воспроизводит наименее привлекательные черты спортивной культуры, исключая те, которые создают тесные человеческие связи и сотрудничество.

Дистанцируясь от таких приятных и захватывающих вещей, как спорт, мои школы лишили себя возможности извлечь выгоду из элемента драмы и конфликта, объединяющего интеллектуальный мир и мир спорта. Поэтому я и не смог увидеть тех параллелей между спортом и наукой, которые могли бы помочь мне перейти от одной культуры спора к другой с большей готовностью.

Спорт – это только одна из сфер, чей потенциал для образования (и не только для учеников мужского пола) серьезно недооценивается педагогами, которые видят в нем помеху академическому развитию, а не дорогу к нему. Но, говоря о том, что полезно давать студентам такие материалы и темы для чтения и для обсуждения, которые соответствуют их интересам, я хочу сказать также и об ограничениях этой тактики. Студенты, которых приводит в восторг перспектива написать сочинение о своей страсти к автомобилям, часто пишут о них так же убого и бездумно, как о Шекспире или Платоне. Это оборотная сторона того, на что я уже указывал ранее: степень интереса к предмету у студента вовсе не обязательно напрямую связана с качеством мыслей или выразительностью при написании сочинения или разговоре об этом предмете. Проблема, как определил ее профессор колледжа Нед Лафф, «не только в том, чтобы задействовать неучебные интересы студентов, а в том, чтобы заставить их посмотреть на эти интересы через призму академической культуры».

Если мы говорим о том, что студенты должны посмотреть на свои интересы «через призму академической культуры», это означает, что уличной смекалки недостаточно. Получается, что превратить неакадемические интересы студентов в объект академического исследования полезно для того, чтобы привлечь их внимание и преодолеть скуку и отчуждение, однако эта тактика не всегда может приблизить их к настоящему академическому отношению к этим интересам. С другой стороны, нельзя считать, что предложение писать о машинах, спорте или моде – это педагогическая уступка, если от студентов действительно требуется взглянуть на свои интересы с научной точки зрения, то есть поразмышлять о машинах, спорте или моде аналитически, чтобы увидеть в них отражение более широкой культуры.