За окном - Джулиан Барнс

От этого рассказ не становится хоть на йоту менее страшным. В самом деле, возможна ли шутка более глобального дурного тона, чем мир «Педонка» — этой живенькой прозаической аббревиатурой обозначается «Педиатрическая онкология». Здесь родители готовятся хоронить малолетних детей; не имея возможности взять на себя мучения своих облысевших сыночков (по статистике, болезнь чаще выпадает на долю мальчиков), они мечутся между виной и ужасом, между мучительными передышками в переполненной комнате отдыха «Карлик Тим» (которая была бы просторнее, если бы сын Карлика Тима остался в живых, а не умер в больнице) и циничным профессиональным жаргоном медперсонала. «Опухоль быстрая, но глупая», — утешительно замечает один из онкологов. Размышляя о соприкосновении с этим миром, мать задается вопросом: «Как его описать?.. Путь и путевые заметки — это всегда разные вещи». Верно, как и все остальное; и Мур вносит в рассказ «Здесь все такие» легкое метахудожественное декорирование, чтобы это подчеркнуть. Но рассказ может оказать воздействие — и непременно его оказывает — лишь в том случае, если он верен общей тональности единожды выбранного пути, четко проговаривает его ужасы и банальности, его тоскливость и неподвластные смерти шутки.

Лорри Мур всегда была изобретательным, остроумным писателем. Экспериментаторство ее ранних произведений в настоящее время, кажется, осталось не у дел; сборник «Птицы Америки» консервативен по форме (и в самом деле, всего в одном рассказе главная сюжетная линия пересекается с побочной). На этом фоне эмоциональный план рассказов стал глубже, а затейливые виньетки ее первой книги уступили место более насыщенному повествованию объемом в тридцать, а то и сорок страниц. Талант и творческий потенциал всегда остаются таковыми, на протяжении всего творческого пути: Трумен Капоте всю жизнь обнаруживал выдающийся талант и творческий потенциал. Мур сохраняет зоркость, присущую ее ранним книгам, и неизменную чувствительность к социальному; она, к счастью, все еще изобретательна и остроумна, но вместе с тем ее взгляд прибавил глубины, вместе с которой пришла и эмоциональная серьезность. Не решаюсь применить слово «мудрый» к человеку ее возраста. Но наблюдать, как писатель обретает зрелость, всегда увлекательно. Взлет с хлопаньем крыльев забавляет, тогда как зрелище художника, взмывающего к высотам, дает воодушевление.

Известие о смерти Джона Апдайка вызвало у меня двойственную реакцию. Во-первых, протест: я был уверен, что он пробудет с нами еще лет десять. Во-вторых, разочарование: Стокгольм так и не дал ему добро. Второе было пожеланием ему и американской литературе, первое — мне, нам, апдайковцам всего мира. Впрочем, дело не в том, что Апдайк оставил слишком мало книг. Его пожизненное издательство «Кнопф» многие годы на суперобложках сообщало примерные сведения о том, сколько он написал. В середине девяностых он стал — забавное филогенетическое сопоставление — «отцом четырех детей и автором более чем сорока книг». Ко времени опубликования «Ранних рассказов» издатели уже признали его, как бы подняв руки, автором на тот момент более чем пятидесяти с лишним книг. Сейчас, с опубликованием полного поэтического сборника «Конечный пункт», Апдайк получает признание как создатель «более чем шестидесяти произведений». Зачем просить еще десять лет и десять книг, если даже преданные апдайковцы прочитали, вероятно, лишь половину или две трети его наследия? (Я знаком всего лишь с одним человеком — британским журналистом, пишущим на темы культуры, — который прочел всего Апдайка.)

Книга Николсона Бейкера «Акт почтения», U & I (1991) подверглась беспардонным нападкам из-за того, что автор точно не изучил всего Апдайка и не помнил назубок прочитанное, — и он действительно не собирался специально готовиться к своему акту почтения. Это был странный взгляд, к которому сочувственно отнеслись другие апдайковцы, даже при том, что он мог стать иллюстрацией или подражанием. Я получил удовольствие от книги Бейкера, не сочтя, правда, необходимым читать ее целиком.

Плодовитости Апдайка сопутствовала его учтивость, как чисто человеческая, так и писательская. Он никогда не ставил целью озадачить или запугать читателя, хотя, конечно, умел устрашать. Филип Рот с запомнившимся шутливым огорчением великодушно отозвался о романе «Кролик разбогател» так: «Апдайк знает так много всего — о гольфе, о порно, о детях, об Америке. Я не знаю ничего ни о чем. Его герой продает „Тойоты“. Апдайк знает все о том, как быть специалистом по продаже „Тойот“. А я тут живу в деревне и даже не знаю названий деревьев. Брошу-ка я писать».

Апдайк, однако, всегда обращался с читателем как с партнером в творческом процессе, равноценным взрослым человеком, с которым он разделял любознательность и любование миром. Покидая нас, писатель оставил не одну неопубликованную книгу, а две. Это было проявлением не только любезности, но и насущной необходимости. Пока Апдайк дышал, он писал, и это зачарованное внимание к миру продолжалось до смертного одра. Его последние высказывания, стихи, точно датированные числами со второго ноября по двадцать второе декабря, — о больничной жизни, пневмонии, покойных друзьях, пункционной биопсии, компьютерной томографии и «терминальной точке»; обратите внимание на тон и точность этого последнего (цитируемого) оглядывания окружающего:

Через несколько дней обычным путем пришли результаты: биопсия гланды показала метастаз.

Это пример для любого писателя и нечто бесконечно щемящее для любого преданного читателя.

После первого шока от кончины пришло осознание того, что даже Нобелевская премия в состоянии обеспечить лишь временное постоянство. (В книге Апдайка «Возвращение Бека» Иззи спрашивает Бека, хотелось ли ему когда-нибудь быть членом литературного жюри. «Нет, — отвечает тот, — всегда избегаю этого». — «Я тоже. А кто же соглашается?» — «Пигмеи. А потому кто получает премию? Такой же пигмей».) Потом среди апдайковцев началось осторожное зондирование; какие из его «более чем шестидесяти книг» останутся после неизбежного отсева историей.

Большинство сходится во мнении, что это тетралогия о «Кролике» и рассказы; в отношении остального единодушия мало. Так, роман «Супружеские пары» — одна из его самых известных несерийных книг — является и самой спорной; ее оппоненты могли бы указать на то, что апдайковские «Рассказы о Мейплах» (известные также как «Слишком далеко идти») дают более компактный и эффектный анализ американского брака на том же отрезке времени. Есть голоса в пользу «Фермы» и «Переворота» (я бы отдал свой за «Версию Роджера»). Сам Апдайк говорил (по крайней мере, в 1985 году), что его любимец — весьма нетипичный (ввиду чрезмерной метафоричности) «Кентавр». Позднее творчество писателя сильно недоодоценивали, порой оно подвергалось просто оскорбительным нападкам; возможно, не сойдет с дистанции «Красота лилий» или «Террорист» (2006).

Последнее произведение отмечено не меньшей смелостью, чем «Заговор против Америки» Филипа Рота, хотя авторы разделяют нежелание довести повествование до логического завершения (для Рота таковым было бы учреждение первого американского концлагеря, а для Апдайка — успешный взрыв в туннеле Линкольна). Как сказала Лорри Мур, «Апдайк, возможно, — наш величайший писатель, хотя и не создавший ни одного великого романа», — но это скорее частность, чем недостаток.