Мятеж на «Эльсиноре» - Джек Лондон

Еще до полудня тело спустили за борт с неизбежным мешком угля. Человек был и отошел в прошлое. А те, живые, на баке напряженно чего-то ждут. Перед обедом я ходил на бак и в первый раз заметил определенную враждебность по отношению ко мне. Они хорошо понимают, что я принадлежу к почетной гвардии юта. Ничего не было сказано, но по тому, как все они смотрели на меня или избегали смотреть, можно было с уверенностью сказать, в чем тут дело. Только Муллиган Джэкобс и Чарльз Дэвис снизошли до беседы со мной.

– Туда ему и дорога, – сказал Муллиган Джэкобс об убитом. – Он был не лучше какой-нибудь вши. Избавились от него наконец. Он жил свиньей и умер свиньей, – теперь с ним покончено, и слава Богу. Здесь на судне есть люди, которые могли бы позавидовать ему. Ну да придет и их черед.

– Вы хотите сказать, что… – начал было я.

– Можете думать все, что вам угодно, – ядовито засмеялся мне в лицо гнусный уродец.

Я заглянул в железную каморку Чарльза Дэвиса, и он тотчас же начал изливаться передо мной.

– Хорошенькое дельце для суда в Ситтле, – радовался он. – Оно только подкрепит мою жалобу. А вы посмотрите, что будет, когда за мое дело возьмутся репортеры. Они хорошо заработают на нем. «Безобразные порядки на „Эльсиноре“! Возмутительные порядки!» и так далее.

– Я не видел пока никаких безобразий, – проговорил я холодно.

– А вы не видели, как обращаются со мной! Не знаете, в каком аду мне приходится жить?

– Я знаю только, что вы – хладнокровный убийца.

– Это выяснит суд, сэр. Вам придется лишь удостоверить факты.

– Я покажу, что, будь я на месте старшего помощника, я повесил бы вас за убийство.

Его глаза метали искры.

– Я прошу вас, сэр, припомнить этот наш разговор, когда вы будете говорить под присягой! – крикнул он вне себя.

Признаюсь, этот человек внушал мне невольное уважение, почти восхищение.

Я оглядел его убогую железную каморку. Во время шторма ее затопило водой. Белая краска облезла во многих местах, и на обнажившемся железе была ржавчина. Пол был до невозможности грязен. Каюта вся пропиталась зловонным запахом его болезни. На полу стояла кастрюля и прочая немытая после еды посуда. Одеяло его было мокро, платье на нем тоже мокро. В углу валялась куча мокрого грязного белья. Он лежал на той самой койке, на которой он пробил голову О'Сюлливану. Много месяцев прожил он в этой гнусной дыре, и если он хотел жить, ему предстояло провести в ней еще много месяцев. Но хоть я не мог не восхищаться его кошачьей живучестью, сам он был ненавистен и противен мне до тошноты.

– И вы не боитесь? – спросил я его. – Почему вы думаете, что доживете до конца нашего плавания? Вы знаете, состоялось пари по этому вопросу.

Он быстро приподнялся на локте и навострил уши: он, видимо, был задет за живое.

– Вы, конечно, побоитесь сказать мне, кто держал это пари, – усмехнулся он.

– Я лично держу за вас, за то, что вы доживете, – сказал я.

– Это значит, что другая сторона полагает, что я не доживу, – подхватил он с волнением. – А это в свою очередь значит, что здесь, на «Эльсиноре», есть люди, материально заинтересованные в том, чтобы отправить меня на тот свет.

В эту минуту буфетчик, направлявшийся с кубрика на ют, мимоходом остановился в дверях и, ухмыляясь, стал прислушиваться к нашему разговору.

– Ну что ж, так и запишем, – продолжал Чарльз Дэвис. – А вас, сэр, я попрошу показать на суде в Ситтле насчет этого пари. Если только вы не солгали беспомощному больному человеку, то, я надеюсь, вы не станете лгать под присягой.

Чарльз Дэвис положительно не угадал своего призвания. Ему следовало бы быть юристом на суше, а не матросом на море. Он добился чего хотел, уязвив меня и заставив ответить:

– Да, я расскажу на суде все, как было. Но, откровенно говоря, я не думаю, чтобы я выиграл пари.

– Вы его наверняка проиграете, – вмешался буфетчик, кивая головой. – Этот парень очень скоро умрет.

– Держите с ним пари, сэр, – подзадорил меня Дэвис. – Ручаюсь, что вы останетесь в барышах.

Положение создавалось достаточно нелепое и смешное, и меня припутали так неожиданно; что я не нашелся, что ответить.

– Деньги верные, – приставал ко мне Дэвис. – Я не умру. Послушайте, буфетчик, – сколько вы предполагаете поставить?

– Пять долларов, десять долларов, двадцать долларов, – ответил буфетчик, презрительно пожимая плечами и давая этим понять, что для него тут дело не в сумме.

– Очень хорошо. Мистер Патгерст принимает пари – скажем, на двадцать долларов. Согласны, сэр?

– Отчего же вы сами не держите с ним пари? – спросил я.

– Я тоже буду держать. Буфетчик, я ставлю двадцать долларов за то, что я не умру.

Буфетчик покачал головой.

– Ну, мои двадцать против ваших десяти, – хотите? – настаивал больной. – Что же вы упираетесь? Чего вы боитесь?

– Ты жив – я проиграл, я плати. Ты умер – я выиграл, а ты мертвый. Кто же будет платить? – объяснил буфетчик.

И он отправился своей дорогой, продолжая ухмыляться и качать головой.

– Все равно, сэр, он будет полезным свидетелем, – засмеялся Дэвис. – А репортеры… Увидите, как жадно они набросятся на мое дело.

Собирающаяся в каюте повара клика азиатов имеет свои подозрения относительно смерти Маринковича, но не высказывает их. Ни от Вады, ни от буфетчика я ничего не мог вытянуть. Оба только покачивают головами и бормочут что-то непонятное. Попробовал я говорить с парусником, но он только жалуется, что у него опять разболелась рука, и говорит, что не дождется, когда мы придем в Ситтль, и можно будет посоветоваться с врачами. А когда я стал допрашивать его об убийстве, он дал мне понять, что это дело не касается служащих на судне китайцев и японцев. «А я – японец», – добавил он.

Но Луи, китаец-полукровок с оксвордским произношением, был откровенен. Я поймал его по дороге от кубрика к складу, куда он шел за провизией.

– Мы чужие этим людям, сэр, мы другой расы, и для нас всего безопаснее не вмешиваться в их дела, – сказал он. – Мы много толковали об этом между собой и ничего не можем сказать, сэр, решительно ничего. Войдите в мое положение. Я работаю на баке, я нахожусь в постоянном общении с матросами, я даже сплю в одном с ними помещении, и я один против многих. Единственный мой соплеменник на судне – буфетчик, но он помещается на юте. Ваш слуга и оба парусника – японцы. Нам они не слишком близкая родня, хоть мы и условились держаться вместе и в стороне ото всего, что бы ни случилось.

– А Коротышка? – сказал я, вспомнив то, что говорил мистер Пайк об его смешанной национальности.

– Мы его не признаем, сэр, – сладко протянул Луи. – Не то он португалец, не то малаец, немножко, правда, японец, но он полукровок, сэр, а полукровок – тот же ублюдок. К тому же он дурачок. Не забывайте, сэр, что нас очень мало я что наше положение вынуждает нас держать нейтралитет.