Тени "Желтого доминиона" - Рахим Эсенов

Бегматов не мог – он остался с отрядом, а Таганов, взяв с собой Шаммы-агу и Халлы Меле, отправился с Ушак-агой в пустыню.

Стояло безоблачное осеннее утро. Ранняя белесоватая дымка тянулась над желтыми причудливыми валами песка, курилась над седыми вязкими солончаками-шорами, стелилась над красноватыми и словно отполированными такырами, звеневшими стеклом под конскими копытами. Вдали, у самого горизонта, подпирали небо остроконечные конусы-бугры, выдутые ветрами глыбы песчаника, своим видом напоминавшие лунный пейзаж с его фантастическими кратерами… И Таганов ощутил себя ничтожно маленькой песчинкой в этом навечно застывшем океане песка, – показалось, что он затерялся в нем. «Как там Атали? Скоро будет в Ашхабаде, Герту увидит…»

И Аширу даже не верилось, что где-то далеко-далеко, за песчаными грядами, есть утопающий в зелени Ашхабад, с тихой окраиной, с улицами, вымощенными булыжником… Вот он толкнул калитку с железной стучалкой, вошел во двор, где посередине возвышался старый тутовник, прошел по аллее к высокому старинному дому из розового кирпича, поднялся по дубовым ступеням на веранду и увидел Герту, тонкую, светловолосую, укладывающую в портфель тетради, конспекты, сверток с бутербродом. Напевая какой-то веселый мотив, Герта вышла из своей комнаты, простучала каблучками. Вот она маленькими улочками, сокращая путь, добралась до улицы Свободы, где возвышалась башня с часами текстильной фабрики, и слилась со стайкой своих сверстниц – студенток рабфака…

Ушак-ага на сером в яблоках коне чуть вырвался вперед. На нем была стеганка, прикрывавшая колени, на ногах – желтые, потертые в голенищах сапоги, в левой руке – наборная уздечка, а на правой, одетой в большую сыромятную рукавицу, восседал нервный беркут с хищно загнутым клювом, с черным кожаным колпачком на глазах. Старейшина сейчас вовсе не походил на того тщедушного старца, охота преобразила его, он, казалось, слился с седлом, держась стройно, даже молодцевато.

Вдали, у невысокой песчаной гряды, поросшей черным саксаулом, мелькнула белесая тень. Еще глазастый Халлы Меле даже не успел шепнуть Таганову: «Вон – джейран!», как Ушак-ага приподнял беркута на руке, сдернул с его головы колпачок, и птица, тяжело взмахивая крыльями, поднялась ввысь и закружилась над своей жертвой, заметавшейся среди голых барханов.

Охотник слегка дернул узду – умный конь всхрапнул и понесся к барханам.

Таганов, Шаммы-ага и Халлы Меле, не спуская глаз с уже заскользившего у самой земли беркута, тоже пришпорили коней. На бархане, за которым простирался голый такыр, они нагнали Ушак-агу и оттуда вместе наблюдали, как беркут, спускаясь все ниже и ниже, выгнал мечущегося джейрана на глинистую гладь и, выбросив вперед лапы, схватил его. Бедное животное под тяжестью присело на задние ноги, пытаясь стряхнуть с себя врага, вцепившегося мертвой хваткой в беззащитный хребет. Но беркут сильными крыльями бил и ослеплял джейрана, нанося ему клювом смертельные удары между рогов.

По знаку Ушак-аги все поскакали к беркуту, гордо взгромоздившемуся на бездыханном теле джейрана. Хищная птица, победно оглядев людей немигающими желтыми глазами, вновь принялась за свое – клевать голову животного.

– Эй, басмач! – шутливо вскрикнул Ушак-ага и, достав из кармана колпачок, накинул его на глаза беркута. Хищник тут же угомонился, но по-прежнему не выпускал из своих цепких когтей жертву, пока охотник не протянул ему кусочек заранее припасенного мяса и не подставил руку в сыромятной перчатке. Ведь не отберешь вовремя, исколошматит джейрана в месиво. Старейшина перенес беркута к коню, усадил его на луку седла. Затем, достав из-за пояса нож, надрезал джейрану горло, спустил уже успевшую загустеть кровь – так принято у туркмен, иначе дичь считается нечистой, поганой, – и стал свежевать. Пока Ушак-ага разделывал тушу, Таганов, Шаммы-ага и Халлы Меле наломали саксаула, развели костер, отыскали рогатины и стали молча наблюдать за священнодействием старика над мясом.

– Я вас таким шашлыком угощу! Каракумским!.. Ухо вам будут за едой резать – не почуете. – Старик наломал гребенщиковых прутьев и, ловко орудуя ножом, нанизал на них грудинку, вбил в землю, по краям костра, заостренные рогатины и укрепил на них деревянные шампуры с мясом. Поблескивая глазами, довольно потирал руки. – Забыл уж, когда и охотился… Всё в заботах да в хлопотах. Воду пускает один человек, землю засевает тысяча… Аксакалом величает меня народ, а это ноша нелегкая. Всех надо рассудить, примирить, добрый совет дать. А жители кочевья – из многих родов, бедных, разоренных басмачами. Но они никогда не давали нукеров врагам народа. Потому и впали в немилость у басмаческих главарей, а к советской власти пристать не успели. Так и болтаются меж двух берегов, словно хворост на бурливой стремнине Амударьи, – куда вынесет…

В воздухе вкусно запахло жареным мясом. Шаммы-ага, увидев, как Халлы Меле задвигал кадыком, глотая голодную слюну, улыбнулся, Ушак-ага засуетился, подошел к своей лошади, снял с крупа свернутую кошму и расстелил ее на песке.

– Мы хотели спрятаться от жизни. – Ушак-ага ловко перевернул шампур, прожаренное мясо покрылось аппетитной розоватой корочкой. – Хотели скрыться от басмачей и от Советов уйти. Да оказалось, третьего-то пути нет. Вот если бы советская власть не стригла бы нас под одну гребенку с кулаками-мироедами, мы бы за нее пошли. А против нее не ходили и не пойдем… Ты, сынок, малость рассеял туман в моей голове. Одно мы теперь уразумели: если нас советская власть не защитит, то Эшши-хан вырежет всех до единого.

– Советская власть защитит вас. – Таганов сел на кошму, придвинулся поближе к костру. – Она даст вам воду, землю, только возвращайтесь в свои аулы… И насчет гребенки вы правы. Перегнули кое-где палку. Но, разозлившись на блох, не спали весь халат… Советская власть – это мы с вами. Это вы, Ушак-ага, это и Шаммы-ага, это и Халлы Меле, и Тойли, и Пирджан – все трудовые люди, которые своими руками зарабатывают хлеб, кормят свою семью. Такие, как Эшши-хан, не только стряпней угощают, но и страной, краем своим потчуют.

– Да! – шумно вздохнул Ушак-ага. – Хозяйство у людей только стало налаживаться… А тут – все смешалось: один день в ауле красные, другой день – басмачи, голова кругом пошла. А куда бедному дайханину податься? Колодцы – у кого? У баев. Пастбища – у кого? Опять у баев. Кто большими отарами владеет? И тут баи.

– Верно говорите, аксакал, – почтительно произнес Таганов. – Вы тут в песках многого не знаете, о многом не слышали. Почему баи вновь подняли голову? Да потому, что нынешним летом правительство Туркменской республики приняло решение национализировать байские колодцы, то есть отобрать их и передать государству, народу. А у самых ярых врагов – баев, феодалов, поднявших руку на свой народ, советская власть отбирает скот, имущество, награбленное у простого люда… Где вы видели, чтобы баи богатства по доброй воле отдавали?

Халлы Меле, видя, что Ушак-ага заслушался Таганова, подошел к костру и с видом знатока произнес:

– Никак, аксакал, шашлык наш подгорает…

– Для кого как. – Ушак-ага ловко снял с жару один шампур с зарумянившимся шашлыком, придирчиво оглядел его и протянул Таганову. – Одни любят прожаренный, с корочкой, другие – с кровинкой…