Комический роман - Поль Скаррон

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

самая короткая в этой книге Продолжение о скачках Раготена и кое-что о подобном же, случившемся с Рокебрюном

Мы оставили Раготена сидеть на седельной шишке, сильно растерявшегося и в большом затруднении о том, что случится с ним. Я не думаю, чтобы печальной памяти покойный Фаэтон[202] был в большем страхе, будучи влеком четырьмя горячими конями своего отца, чем наш маленький адвокат на кроткой, как осел, кляче, — и если это не стоило ему жизни, как тому славному смельчаку, то это надо приписать фортуне, о капризах которой я имел бы прекрасный повод поговорить, если бы совесть не заставляла меня скорее избавить его от опасности, в коей он находится, потому что он часто еще нам понадобится, пока наша труппа комедиантов будет находиться в городе Мансе.

Как только злосчастный Раготен почувствовал шишку луки между двумя самыми мясистыми частями своего тела, на которых он привык сидеть, как и все прочие разумные существа, — я хочу сказать: как только почувствовал, что сидит на чем-то очень маленьком, он бросил поводья, как человек знающий, и схватился за гриву лошади, а она тотчас же бросилась вскачь. Тогда карабин выстрелил. Раготен подумал, что прострелен насквозь; его лошадь подумала то же и споткнулась так сильно, что Раготен слетел с шишки луки, служившей ему сиденьем, так что он некоторое время висел, ухватившись за гриву лошади; одна нога его зацепилась шпорою за седло, а другая и все тело ждали только, когда отцепится зацепившаяся нога, чтобы упасть на землю вместе с карабином, шпагой, портупеей[203] и ружейным ремнем. Наконец нога отцепилась, руки выпустили гриву, и он должен был упасть, что он и сделал более ловко, чем садился.

Все это происходило на виду у карет, которые остановились, чтобы ему помочь или, скорее, чтобы над ним потешиться. Он ругал лошадь, которая и не пошевелилась после его падения; и, чтобы его утешить, его взяли в карету на место поэта, а тот был очень доволен, сев на лошадь, потому что он мог любезничать через окно второй кареты, где сидела Инезилья. Раготен передал ему шпагу и огнестрельное орудие, которое тот навесил на себя с воинственный видом. Он удлинил стремена, убрал поводья и, без сомнения, гораздо лучше Раготена взобрался на животное. Но это злосчастное животное как будто сглазили: седло, плохо затянутое, повернулось, как и под Раготеном, и так как у него у штанов лопнула подвязка, то лошадь тащила его некоторое время, так что одна нога была в стремени, а другая служила пятой ногой лошади, и задняя часть парнасского гражданина предстала глазам зрителей, потому что штаны спустились по колено. Случаю с Раготеном никто не смеялся, потому что боялись, как бы он не был ранен; но случай с Рокебрюном сопровождался сильным взрывом смеха в каретах. Кучера остановили лошадей, надрывая животы от смеха, а зрители ошикали Рокебрюна; во время этого шума он спасся в одном доме, оставив лошадь на ее волю.[204] Но она дурно воспользовалась этим, потому что вернулась в город. Раготен, испугавшись, что придется за нее платить, вылез из кареты и побежал за ней, а поэт, уже прикрывший зад, сел в карету, сильно смутившись и смутив других пассажиров вооружением Раготена, которого третьим несчастьем, случившимся с ним перед его возлюбленной, мы и окончим двадцатую главу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,

которую найдут, быть может, не слишком занимательной

Комедианты были очень хорошо встречены хозяином дома, почтенным и самым уважаемым человеком в провинции. Он отвел им две комнаты, для того чтобы они сложили свой скарб и подготовились к представлению, которое должно было быть вечером. Их также особо накормили обедом, а после обеда кто хотел гулял в большой роще или в прекрасном саду. Молодой парламентский советник де Ренн, близкий родственник хозяина дома, подошел к нашим комедиантам и, вступив с ними в разговор, увидел, что Дестен умен и что комедиантки, помимо того что они были красивы, могли говорить не одни только заученные наизусть стихи.

Говорили о вещах, о которых говорят обычно с комедиантами: о театральных пьесах и тех, кто их сочиняет. Этот молодой советник сказал, между прочим, что известные сюжеты, на какие до сих пор сочиняли пьесы, построенные по правилам, все уже использованы; что история уже исчерпана и что, наконец, принуждены будут освободиться от правила о двадцати четырех часах;[205] что народ и большая часть света не знают, для чего служат строгие театральные правила; что более забавляют вещи, которые видали представленными, чем слышанными в рассказе, и что при этих обстоятельствах можно сочинять хорошие пьесы, не впадая в нелепости испанцев и не терзаясь строгими правилами Аристотеля.[206]

С комедии разговор перешел на романы. Советник сказал, что нет ничего более занимательного некоторых новейших романов, что одни только французы и могут их хорошо сочинять, но что испанцы владеют тайной сочинения небольших историй, — они называются новеллами и более нам полезны и понятны человечеству, чем те воображаемые герои древности, которые иногда делаются скучными, как слишком честные люди; наконец, что образцы, каким можно подражать, по меньшей мере столь же полезны, как те, которые можно с трудом понять; и он заключает, что если бы по-французски сочиняли столь же прекрасные новеллы,[207] как некоторые новеллы Мигуэля Сервантеса,[208] они были бы в таком же ходу, как и героические романы.

Рокебрюн был другого мнения. Он решительно заявил, что не находит никакого удовольствия в чтении романов, если они не состоят из приключений принцев, и притом великих принцев, и что по этой-то причине «Астрея» понравилась ему только в нескольких местах.[209]

— А в какой истории найдете вы достаточно принцев и императоров, чтобы сочинять новые романы? — возразил ему советник.

— Их надо сделать, — возразил Рокебрюн, — как баснословные романы: не имеющими никакого основания в истории.

— Я вижу хорошо, — возразил советник, — что книга о дон Кихоте не слишком хороша для вас. — Это самая глупая книга, какую я когда-либо видел, — ответил Рокебрюн, — хотя она нравится многим умным людям.

— Смотрите, — сказал Дестен, — как бы недостаток, из-за которого она вам не нравится, не был скорее в вас, чем в ней.

Рокебрюн не преминул бы ответить, если бы